Следующее дежурство ничем особенным от предыдущего не отличалось, за исключением того, что обошлось без людских потерь. Я револьвер перед собой положил, все дрессировался, цапая его и наводя на лампочки. Боеготовность росла, мишеней хватало, и должно быть не только у меня. Этим вечером целая кодла коптела, как я выведал, над жидкостными МГД-генераторами. Я, конечно, донимал эмгэдэшников своими звоночками, все ли еще живы-здоровы? Они мне отвечали, скрипя челюстями, как мелкому надоеде, вроде комара: а ваше здоровье? животик не болит, в попке не свербит? Кстати, такое поведение было вполне оправдано. Они не знали, что случилось с Файнбергом. Сочным рассказом я мог бы сделать их грустнее, но Белорыбов решил иначе, и мой пахан в бюро с ним согласился. Застрессованную же Нину послали колотить по клавишам в какую-то особую комнатку и в час дня неумолимо спроваживали домой. При неизбежной встрече со мной на вахте она словно слышала «хенде хох» и, взметнув пропуск, сразу шарахалась вперед. Кажется, капитан Белорыбов ей что-то напел про меня невдохновляющее. А я бы, между прочим, пообщался бы с ней бед-на-бед, конечно, по истечении траура. Правда, в отличие от доктора Файнберга, я вряд ли способен пробудить какие-либо радужные надежды или мечты о светлом будущем. Стороннему наблюдателю с первого взгляда на меня бросается в глаза, что я не стану богатым, умным и красивым даже при хорошей рекламе и поддержке прессы. Именно поэтому красавицы бегут от меня, как от зверя. А впрочем, посади рядом со мной любого эрудита-лауреата и пусти нас играть. Например, кто больше слов назовет из трех букв. Я себя аутсайдером в этом деле не считаю. Могу еще в «балду» и в «города» посражаться. Я в конце армейской службы, когда напряженка уже отошла в былое и думы, все изучал толковый словарь и географический атлас. Другая литература в ротной канцелярии не водилась.
В срок со второго на третье дежурство я преодолел путь от человека прямоходящего, он же хомо эректус (извините за выражение), до человека почти разумного. Даже стал мучительно думать. Чтоб поменьше мучиться, делал себе местную анестезию в виде стаканчика столичной. В результате такое умозаключение получилось. Раз Файнберг, гражданин с прибабахом и приветом, тем не менее стал нужен кому-то в совершенно молчаливом виде, значит, был намного глубже, чем всем казалось. Выходит, и в его лепете блистали умственные перлы, которые один Гаврилов третьим глазом смутно различал. Может, док рассекретил кого-то, кто должен был явиться в конце траектории изменения, вдруг эволюционная машина разоблачила некоего грядущего жлоба? И колпак был не случаен, не за мной он приглядывал, а охотился за Файнбергом. Однако связь между колпаком и основной уликой — крысиным дерьмом — не прощупывалась.
Это и довело меня в итоге до тяжелого расстройства желудка. Ведь для стимуляции работы мозга пришлось налегать на сахар, содержащийся в домашних наливках и заводских портвейнах. Поэтому на третьем дежурстве, успокоив душу и тело фталазолом, делал я безыдейные наброски к рекламным роликам.
В квартиру Наташи Ростовой из ста комнат входят друг за другом Иван Грозный, Петр Великий, Лев Толстой и еще какой-то джигит с конем. Через девять месяцев у Наташи родится сынок. Знаменитый вопрос: кто виноват? В виде ответа на диване одной из ста комнат лежит без сапог счастливый отец — Лев Толстой. Вот единственный из посетителей девичьей светелки, кто бежал на улице от пирожков государственного жиртреста «Мясо — сила», зато умял пирог с капустой торгового дома «Зеленые братья». Дурь, конечно, но есть в ней и внушение, и контрпропаганда.
Интеллигент настигает в чистом поле Буденного, Семен Михайлович с удивлением оборачивается и, крякнув, разрубает догоняющего очкарика от головы до седла. «Я ж хотел быть ближе к народу», — говорит пострадавший и делится на две половинки. «Ты бы, мать твою, какой-нибудь знак подал», — огорчается честный рубака. Хотите на место интеллигента? Если нет, то быть ближе к народу вам позволит чеснок торгового дома «Зеленые братья»! Его запах говорит о вашем присутствии и духовном родстве на расстоянии до двадцати метров.
Так я заигрался, что едва вспомнил мужика с вихрастой бородой, ученого Веселкина, специалиста по жидкостным МГД-генераторам. Он сегодня единственный пузырек из той пены, что в прошлый раз обтекала гранит науки. Не вдруг вспомнил, а после того, как мелкая тень шмыгнула по холлу. Как-нибудь догадался, что это оптический обман и объегоривание, как в тот раз, когда я принял Петра Филимоновича за Раиса Абдурахмановича, хотя два совершенно различных мордоворота. Но все равно эта тень пробудила всякие подозрения, которые, может, еще с пещерных времен в моих генах застряли. Стал я упорно добиваться разговора с ученым Веселкиным. Набираю номер раз, другой. Не откликается. У меня, конечно, уже дурные картинки в голове ожили, поползли. Браню я невротика, то есть себя. Ведь мог бородатый всхрапнуть часок, вылеживая думы, а то и бросить якорь в павильоне грез (как обозначали сортир китайцы). Бесполезно звякнул я в последний раз и поехал на пятый этаж, в место пребывания осточертевшего уже ученого. Еще в холле, около лифта, я рассмотрел немного слизи, но принял ее за плевок какого-то жлобоватого доцента. А на пятом, близ лифта, опять эта дрянь, вдобавок к ней прилипло что-то вроде чешуйки. Тут я соображаю со скрипом: и внизу был вовсе не плевок доцента; поэтому отскоблил гадость да в пакетик из-под орешков сховал. А в главном коридоре пятого этажа — полумрак и жужжание. Не понравились мне эти звуки; рукоятку нагана в ладонь, большим пальцем взвожу курок, указательный опускаю на спусковой крючок, двигаюсь в полуприседе, рывками, готовый бабахнуть в любую неожиданность. И тут что-то мокрое мохнатое влетает и вылетает из моего «растопыренного» глаза. От такой обиды я чуть не выстрелил себе в гляделки плюс возненавидел автора «Мухи-Цокотухи». Но в основном продолжал действовать грамотно.
Ударил пудовым башмаком дверь лаборатории МГД, так что она вылетела, прыгнул влево, скакнул вправо, потом уже ворвался в помещение и спрятался за ближайшим укрытием, большим шкафом. В комнате праздник-фиеста. Жирные, быстрые, летают эскадрильями, хватают за кожу челюстями, во все отверстия ломятся, глаза просто выпить хотят — первый раз в своей бедовой жизни повстречался с такими наглыми спортивными, накачанными рэмбо-мухами. Отгоняю их, бью кулаком и наотмашь, «по щекам», обзываю всячески. Это помогает, но слабо, напрягаюсь, как пинг-понгист в финальном матче. Конечно, внушаю себе, что мухам удивляться не стоит; чего в них особенного, самые заурядные дрозофилы, не це-це какие-нибудь. Ученым — слава, а цокотухам только вредные излучения генератора. Отчего ж болезным не сорваться из коробки? Тоже ведь свободы хотят. Выдвинулся я из своего укрытия на несколько шагов, под ногами хлюпает генераторная жидкость, та, что с магнитными свойствами, и вот, пожалуйста. Меж двух установок в луже — павший и мертвый. Я, собственно, его по бороде и узнал. Тот самый клин между глаз торчит. Естественно, что на лице неприятная каша, борода на помазок похожа. Над кроваво-магнитной лужей Мухляндия работает, барахтается и купается. Я выскочил из комнаты, прочертил блевотную полоску в коридоре — мне казалось, что я того помазка наелся. В рубке, правда, снова себя на подвиги завел притопываниями и прихлопываниями в стиле национально-освободительных движений Африки. Разгладив скомкавшуюся душонку, стал звонить в свое бюро — и вот те на, все ушли на танцы. Напрасно пытался высвистать шефа — он обменивался где-то опытом с Корпорацией секретарш-телохранительниц. А вот криминалисты на сей раз через десять минут прискакали, будто поджидали в кустах неподалеку, причем у всех взгляды зверьков, питающихся падалью. Белорыбов с веселенькой улыбочкой на устах сразу ко мне и, сглатывая слюну, попросил предъявить оружие. Но в тот момент, когда я протягивал свой наган, белорыбовский холуй взял меня на прием. Смешной прием, детсадовский, — заломал мою руку своими двумя, я бы на его месте провел айкидошный кистевой. Однако ничего противопоставлять борцу не стал, потому что гостям только этого и надо. Прихлопнут за здорово живешь, потом накатают нужные бумажки, и дело закрыто. Лизнул я пол, захрустели хрящи, какой-то орангутанг еще прыгнул мне на спину и стал топать ногами. Ясно, пристрелить не получилось, сейчас мне помогут оказать «сопротивление при задержании». Утюжили минуты три, выдавая грубость за умение. Но потом Белорыбов проявил режиссерское мастерство. Меня дернули, как морковку, за чубчик вверх, и боец, сбегавший к Веселкину, ткнул прямо кровавой пятерней в мое уставшее лицо.
