Возможно, самая красноречивая защита свободного образования по-прежнему принадлежит современнику Арнольда Джону Генри Ньюмену в «Идее университета» (1852), где в определении, охватывающем и науки, и то, что принято называть «гуманитарными дисциплинами», он описывает либеральное знание как «знание, стоящее на своих собственных требованиях, независимое от последствий, не нуждающееся в дополнении, отказывающееся поддаваться влиянию (оттого оно так и называется) какой бы то ни было цели или полностью вливаться в какое бы то ни было искусство, чтобы должным образом представать перед нашим созерцанием»[50]. В сегодняшней Америке во всех учебных заведениях – от плохо финансируемых муниципальных колледжей до богатейших колледжей Лиги плюща – такое образование находится в опасности. На студентов давят, их программируют, учат жить от задания к заданию, бесконечно натаскивают и тестируют, пока не определятся победители, а остальные не будут отсеяны. Едва ли у студентов хватает времени на то, что Ньюмен называет «созерцанием», и хотя колледжей предостаточно, они не могут спасти студентов от изнуряющей гонки, делающей свободное образование маргинальным или чисто декоративным, даже если они его и предлагают[51].
С этой точки зрения, несмотря на ханжество и предрассудки прошлых поколений, нам не стоит слишком спешить с утверждением, что сегодняшний колледж заметно обогнал колледжи прошлого. Возьмем некогда популярный роман о колледже, написанный столетие назад, «Стовер в Йеле» (1912), в котором юный студент заявляет: «Я собираюсь предаться лучшему занятию, какое только может быть у человека в наше время, – праздности»[52]. Стовер говорит из незапамятного прошлого, и его слова сейчас могут нам показаться презрительной похвальбой богатого бездельника. Но у них есть более благородный смысл, в котором эта «праздность» является разговорным эквивалентом созерцания у Ньюмена и всегда входила в обещания американской жизни. «Я, праздный бродяга, зову мою душу, – пишет Уолт Уитмен в “Песне о себе”. – Я слоняюсь без всякого дела, лениво нагнувшись, разглядываю летнюю травинку»[53].
Каждый американский колледж обязательно должен защищать эту исчезающую возможность, как бы мы ее ни называли. И американский колледж верен себе только тогда, когда он распахивает двери для всех – богачей, середняков, бедняков, – кто способен ухватиться за этот бесценный шанс размышлять, пока жизнь полностью не поглотит их. Если мы всерьез говорим о демократии, то это означает всех.
Допущение, что молодежь и юношество должны получить высшее образование, прежде чем начать заниматься коммерцией или поступить на службу, гораздо старше, чем сами Соединенные Штаты или даже английские колонии, из которых они выросли. Аристотель называл период между юношеским и зрелым (21 год) возрастом временем формирования ума и характера, и у молодых греков было принято посещать циклы лекций, напоминавшие нашу идею «курса». В Риме времен императора Августа собрания учеников, которыми руководили признанные учителя, приобрели некоторые атрибуты, которые мы связываем с современными колледжами (библиотеки, братства, организованные занятия спортом), а к началу Средних веков усилия по регулированию права на преподавание путем выдачи лицензий, предвосхитившие современную идею преподавательского коллектива с эксклюзивным правом выдачи дипломов, прилагались в таких новых образовательных центрах, как Париж и Падуя[54]. Короче говоря, история колледжа, если понимать его широко, насчитывает более двух тысячелетий.
Но колледж в том виде, в каком мы его знаем, это в основном английское изобретение. Он был завезен в Новую Англию в XVII веке английскими протестантами, которые покинули родину, взбунтовавшись против господствующей церкви. Для «пуритан» (как прозвали их враги из-за якобы суровости их разума и духа) образование было жизненно важно, и хотя они многое позаимствовали из древних и средневековых прецедентов, они прежде всего ориентировались на свой собственный опыт в колледжах Кембриджа и Оксфорда.
Основанные в XIII столетии, первые английские колледжи были главным образом приютом для ученых-богословов, в чьи обязанности входило совершение церковной службы за здравие покровителя, который содержал колледж и тем самым освобождал их от необходимости заниматься физическим трудом. По сегодняшним меркам мы могли бы сказать, что первые колледжи были сообществами аспирантов, живущих на стипендию[55]. Но к XV веку ученые-резиденты все чащи стали получать дополнительный заработок за счет обучения и предоставления крова молодым людям, которых мы сегодня назвали бы студентами бакалавриата. Эти жильцы (или пансионеры, как их называли в Кембридже) были родственниками покровителя колледжа или же кандидатами, принятыми по рекомендации кого-то из доверенных школьных учителей, кто поручился за их характер и знание латыни. Вступительных экзаменов не было.
Независимо от того, поручились за них или нет, за студентами следили и надзирали, поскольку тогда, как и сейчас, нельзя было рассчитывать на то, что они будут выполнять волю родителей и покровителей. Один из посетителей Кембриджа XVII века был шокирован, став свидетелем «сквернословия, пьянства, буйного поведения и ненависти ко всему набожному и добродетельному» среди студентов, совершенно не соблюдавших правила колледжа, включая запрет на содержание «хищных птиц» в жилых комнатах. За несколько лет до этого толпа студентов, заполнившая Большой зал Тринити-колледжа, курила, шикала и кидалась птичьим пометом в актеров, когда ей не понравилась постановка пьесы, написанной коллегой по Тринити[56].
Монастырская структура Оксфордского колледжа сложилась в ее современной форме к концу XV столетия: в комнаты можно было попасть из внутреннего двора, соединенного галереями с церковью, библиотекой и залом. Зал – огромное помещение, где на полу был разложен тростник, который периодически убирали и сжигали, чтобы бороться с грязью, – был центром жизни колледжа. Именно в зале обедали, читали лекции и порой устраивали музыкальные и театральные представления; в одном его конце стоял «высокий стол», за которым учителя обедали вместе с Мастером, являвшимся единственным официальным лицом в колледже, которому дозволялось жениться и жить с семьей в прилегающем доме[57]. Идея состояла в том, чтобы учащиеся стали свидетелями интеллектуального общения между своими наставниками и захотели когда-нибудь сидеть среди них.
С этой целью посвященных или, если пользоваться тюремным языком, «сокамерников» запирали внутри, а публику оставляли снаружи. Сообщение с внешним миром осуществлялось через одну точку входа и выхода – охраняемые ворота[58]. День студента начинался с предрассветной молитвы, за которой следовали лекции, занятия и размышления в соответствии с режимом, который по дисциплине и лишениям напоминал монастырский устав. Это был суровый мир, породивший Джона Милтона и Оливера Кромвеля (закалявшего себя игрой в футбол во дворе Колледжа Сидней Сассекс в Оксфорде), а чуть позднее – Исаака Ньютона.
Но этот мир был не только строгим и закрытым, он еще был приветливым и коллегиальным (от латинского collegium, что означает общество или сообщество, происходит существительное «колледж») миром, где молодые люди, лишенные удовольствий, которые могут дать город и трактир, взамен получали отдых в садах, на площадках для игры в мяч, на теннисном корте, в бассейне или на стрельбище для лучников[59]. Среди приблизительно 20 тысяч человек, эмигрировавших в Новую Англию в 1630-е годы, около 150 были выпускниками этих учебных заведений – более одного человека на каждых 75 мужчин, что сопоставимо с долей американцев, имевших диплом колледжа до начала XX века. Колледжем, имевшим на тот момент самое большое представительство (35 выпускников или студентов), был Эммануэль, основанный в Кембридже в XVI веке на, как прозорливо это назвала королева Елизавета, «пуританском фундаменте». Эммануэль оказался старым английским «дубом» для елочки из Новой Англии, посаженной эмигрантами-пуританами в 1636 году в Ньютауне, вскоре переименованном в Кембридж в честь английского университетского города. Этому только что образованному колледжу Новой Англии торговец-пуританин и выпускник Эммануэля по имени Джон Гарвард завещал половину своего состояния и всю библиотеку[60].
В обращении о сборе средств, которое они послали потенциальным спонсорам в Англии, основатели нового колледжа благодарили Бога за то, что «тронул сердце мистера Гарварда» и тем самым подтолкнул других последовать его примеру, и следующим образом объясняли цель, для достижения которой они намереваются использовать книги и денежные средства: «развивать ученость и передавать ее потомкам». Ученость, которую они имели в виду, среди прочего, касалась богословских знаний. По милости Провидения, как бы они, наверное, выразились, единственной книгой из библиотеки Джона Гарварда, сохранившейся после пожара, произошедшего в XVIII веке, был трактат «Христианская война»[61].
