Потому-то Иван Петрович и дежурил на пыльной и пустой Подрубенской с белым Игоревым кольтом в руке, дежурил и все время страшно боялся, что в решающий момент кольт не захочет стрелять, поскольку Иван Петрович совершил непростительную служебную оплошность, забыв дома пистоны.
"Надо проверить, пока не поздно",- решил Крабов и поднял револьвер, целясь в окно голубого мезонинчика. Оглушительный выстрел грянул над Подрубенской. Дверь дома, на которой Иван Петрович без труда различил крупные цифры - 23, тут же открылась, и из нее вывалился Васька почему-то в немецкой каске и со шмайсером в руках.
Васька гигантскими прыжками понесся к калитке, дико вращая глазищами и громко выкрикивая:
- Скромно, понимаете, Иван Петрович, скромно и правильно.
Иван Петрович понял, что сейчас Васька обнаружит его укрытие и начнет стрелять в упор из ржавого музейного шмайсера. И тело Ивана Петровича, полное жизни и способностей к открытиям, примет жуткую раздирающую боль, сглатывая десятки пуль и превращаясь в тело умирающего, а потом и мертвого Крабова, то есть вообще никакого. Последним усилием воли он заставил себя снова поднять кольт, и Васька, уже выскочивший за калитку, вдруг отбросил свой страшный экспонат и поднял руки.
Потом они ехали на какой-то машине, Васька плакал, взахлеб рассказывая о своей нескладной жизни, и перевоспитывался на глазах. Еще в машине сидел Фросин, очень часто и от всей души жал руку Крабову и при каждом рукопожатии прикреплял к лацкану крабовского пиджака по ордену, причем Иван Петрович никак не мог сказать ответной речи - мешал плачущий Васька.
Потом Иван Петрович сидел в огромном, как футбольное поле, кабинете за отличным письменным столом и думал, что теперь он настоящий кандидат и вот-вот приступит к масштабной работе. Но масштабности мешал все тот же Макар Викентьевич, который пристроился рядом на стуле, впрочем, на почтительном расстоянии от Ивана Петровича. Фросин брал откуда-то тонкие папки и торжественно зачитывал фамилию, имя и отчество. И сразу же из неоглядной глубины кабинета возникал гражданин, однозначно соответствующий открытой папке, и Крабов начинал легкий, иронический допрос, выясняя подлинные мысли гражданина и определяя меру его вины. Выяснив все, что надо, Крабов диктовал свои наблюдения невидимому устройству, которое принимало решение о дальнейшей судьбе гражданина.
Одни лишь приглушенные звуки - надоедливые удары, проникающие сквозь очень толстые стены кабинета, - мешали Крабову полностью сосредоточиться и подумать о том, чем, в сущности, он занимается. Но убрать звук было невозможно - Фросин растолковал, что там, за стенами, полным ходом идет сооружение прижизненного памятника Ивану Петровичу, человеку, навеки покончившему со всеми формами преступности.
В кабинете все протекало торжественно и просто. Тяжело вздыхали хищенцы и взяточники, падали на колени мошенники и мелкие хулиганы, а воздух становился все чище и высокогорней.
Судя по всему, невидимое устройство, регистрирующее наблюдения Ивана Петровича, в основном, проявляло завидную гуманность, и лишь некоторые граждане уходили из кабинета неудовлетворенные и не вполне добровольно. Почему-то в их числе оказывались лишь те, чьи мысли вызывали у Ивана Петровича удивление и даже некоторую оторопь.
Но в целом, процедура шла на редкость гладко - многие сразу же осознавали свою вину, а главное - полную бесполезность преступных замыслов в новых условиях, созданных талантом Ивана Петровича и организаторскими способностями Фросина.
Только воздуха не хватало. Определенно начиналось удушье, и Иван Петрович принимал все менее официальный вид. Он распустил галстук и попытался расстегнуть ворот, но Фросин ловко и очень сильно перехватил его
- Нельзя, нельзя, - зашептал он Ивану Петровичу. - Неудобно как-то.
- Но я задыхаюсь, - прохрипел Крабов.
- Это с непривычки, - стальным шепотом пояснил Фросин. - Зато воздух! Чувствуете, какой воздух?
- Но воздуха уже нет, совсем нет, - слабо сопротивлялся Иван Петрович и сам испытывал удивление от очевидного нарушения законов физики, согласно которым никакая беседа в безвоздушной среде невозможна.
- Сейчас мы ее вызовем,- сказал Фросин, угадывая крабовскую мысль,вызовем и спросим, почему она нарушает законы.
- Это не она нарушает,- выдавил из себя Крабов.- Это мы нарушаем.
- Что нарушаем? - не понял Фросин.
- Ее законы...
- Это никак невозможно,- убежденно сказал Макар Викентьевич,- потому что никаких таких особых законов у нее нет и быть не должно. Есть наши законы, отражающие нашу действительность, потому - абсолютно истинные, и никому не дано права их нарушать. И если вы этого не понимаете, мы и вас сейчас вызовем.
Надоедливый стук за стенами кабинета сразу же исчез - то ли просто приостановилось сооружение памятника, то ли звуковые волны навсегда прекратили свое существование. Между тем, Иван Петрович отчетливо осознавал, что раздваивается, и другая, лучшая или худшая, но именно его часть, задыхаясь, понуро бредет к столу. Зато части, оставшейся в кресле, стало заметно легче дышать, вернее, не дышать, а обходиться без воздуха. А Макар Викентьевич, продолжая выкручивать крабовскую руку, извлек новую папку и торжественно прочитал:
- Подозреваемый Иван Петрович Крабов.
- В чем подозреваемый? - не выдержал Иван Петрович, сидящий в кресле.
- А в том,- ответил Макар Викентьевич.- Вы работайте, работайте, я ведь за вас поручился.
"Ладно,- подумал сидячий вариант Ивана Петровича,- с этим толстячком мне будет попроще - даже вопросов задавать не надо".
И он принялся диктовать невидимому записывающему устройству - четко и нелицеприятно, и с каждым словом тот, другой Иван Петрович, сжимался в размерах и как-то нелепо корежился. Но тут взгляды двух половинок Крабова встретились, и Иван Петрович, сидящий в кресле, ощутил настоящий испуг за их общее будущее и одновременно почувствовал, что подозреваемый втягивается в него без остатка, разоблачая тем самым его двойственную природу и наличие безобразных внутренних противоречий, а Фросин сейчас закажет семь бубей. Вместо этого совершенно логичного заказа Фросин вскочил и заверещал:
- Что же вы замолчали? Вы думаете, что у вас неловленный мизер, а я вам штуки три одной левой всажу. Вы себя покрываете, Иван Петрович, а это похуже, чем крапленая колода, намного хуже, за это не только канделябром по морде положено, за это еще и на поселение угодите.
И Макар Викентьевич с невероятной силой загнул руку Крабова, отчего тот сразу же проснулся. Сильная боль действительно застряла в затекшей руке, неловко подвернутой под спину. Кроме того, ворот рубашки, которую Иван Петрович забыл снять, съехал набок и всамделишно душил его.
