— Он считает так же хорошо, как я?
— Ну, он работал страховым агентом, где без математики никуда. А также был хорошим инвестором. Конечно, с тобой он сравниться не мог, но я уверена, что часть способностей ты унаследовал от него.
— Он читает детективные истории про отца Брауна? Присев на корточки рядом с сыном, наводя глянец на граните, Агнес спросила:
— Барти, сладенький, почему ты?…
Он перестал протирать надгробие и встретился с ней взглядом.
— Что?
И хотя она понимала, что нелепо задавать такой вопрос трехлетнему мальчику, она не могла не спросить своего вундеркинда:
— Сынок… ты понимаешь, что говоришь о своем отце в настоящем времени?
Барти никто не учил правилам грамматики, но он впитывал их в себя, как корни роз Эдома — полезные вещества.
— Конечно.
— Почему?
Мальчик пожал плечами.
На кладбище по случаю праздника скосили траву. Агнес не отрывала взгляда от сине-зеленых глаз сына, и почему-то запах свежескошенной травы с каждой секундой становился все сильнее.
— Сладенький, ты понимаешь… разумеется, понимаешь… что твой папа ушел.
— Конечно. В день моего рождения.
— Вот именно.
Необыкновенный ум и способности Барти приводили к тому, что Агнес он казался больше и сильнее, чем был на самом деле. А вот теперь, окутанная запахом скошенной травы, она вдруг со всей отчетливостью поняла, что Барти совсем еще маленький, у него нет отца, а дарованные свыше таланты лишают его нормального детства, и взрослеет он гораздо быстрее, чем обычные дети. Видя, как хрупок Барти, как он уязвим, Агнес испытывала ту самую беспомощность, которая никогда не отпускала Эдома и Джейкоба.
— Я бы хотела, чтобы твой папа мог играть с тобой, воспитывал тебя.
— Где-то он играет, воспитывает.
Поначалу она подумала: Барти хочет сказать, что отец наблюдает за ним с небес, и от любви к сыну, от щемящей тоски по мужу на ее глаза навернулись слезы.
Но следующей фразой Барти уточнил свои слова:
— Папа умер здесь, но он умер не везде, где я есть.
Агнес тут же вспомнилась другая фраза, произнесенная Барти в июле: «Моя простуда здесь, но не везде, где я есть».
Чуть раньше перечное дерево что-то шептало ветру, розы кивали яркими головками. А тут все кладбище словно застыло.
— Мне тут одиноко, — продолжил Барти, — но одиноко мне не везде.
Агнес вспомнила сентябрьский разговор в спальне Барти: «Где-то дети живут в соседнем доме».
И где-то Селма Галлоуэй, их соседка, была не старой девой, а замужней дамой с внуками.
Непонятная слабость вдруг охватила Агнес, ноги подогнулись, и она опустилась на колени рядом с мальчиком.
— Иногда здесь грустно, мамик. Но не грустно везде, где ты есть. Во множестве мест папа с тобой и со мной, и мы там счастливее, и все в полном порядке.
Вновь эти странные грамматические конструкции, которые она поначалу принимала за ошибки, допустить их мог даже вундеркинд, а иногда интерпретировала как фантазии. Но теперь она начала понимать, что все не так просто. И охвативший ее страх вызвала мысль о том, что психические расстройства братьев обусловлены не только пагубным влиянием отца, но и генетическими причинами, которые могли дать себя знать и в сыне. Несмотря на чрезвычайную одаренность, Барти, возможно, грозило психическое заболевание, которое сейчас проявлялось в этих более чем странных фразах.
— И во многих местах для нас все складывается гораздо хуже. Где-то ты умираешь тоже, когда я родился, поэтому я остаюсь круглым сиротой.
Эти слова только подлили масла в огонь. Агнес по-настоящему испугалась за психическое здоровье сына.
— Пожалуйста, сладенький… пожалуйста, не…
Она хотела попросить его не говорить так странно и непонятно, но не смогла вымолвить этих слов. Когда Барти спросил бы ее, почему, а он обязательно бы спросил, ей пришлось бы сказать, что она боится за него, боится, что у него ужасная болезнь, но она не могла поделиться своими страхами с мальчиком. Она жила только ради него, и, если бы с ним что-то случилось из-за того, что она потеряла веру в него, она бы этого не вынесла.
Внезапно начавшийся дождь избавил ее от необходимости заканчивать предложение. Несколько крупных капель упали им на лица, и они еще не успели подняться на ноги, как небесный душ включился на полную мощность.
Розы они на могилу принесли, а вот о зонтах не подумали. Синоптики предупреждали об облачности, но не о дожде.
Здесь дождь, а где-то мы ходим под солнцем.
Мысль эта, как стрелой, пронзила Агнес, встревожила ее и почему-то согрела заледеневшее сердце.
Их «шеви» стоял на дороге, в сотне ярдов от могилы. При полном безветрии дождь лил как из ведра, и за пеленой воды автомобиль подрагивал, словно мираж.
Уголком глаза следя за Барти, Агнес соизмеряла свой бег со скоростью его коротеньких ножек, поэтому, пока они добрались до машины, замерзла и вымокла до нитки.
Мальчик побежал к дверце пассажирского сиденья. Агнес не последовала за ним, зная, что он вежливо, но твердо выразит недовольство, если помогать ему в деле, с которым он мог справиться сам.
Едва Агнес села за руль, как Барти оказался рядом. И когда она вставляла и поворачивала ключ зажигания, заводя мотор, уже обеими ручонками захлопывал дверцу.
Она дрожала от холода, вода с мокрых волос струилась по лицу. Агнес протерла лоб рукой, чтобы вода не заливала глаза.
Запахи мокрой шерсти и парусины поднимались от свитера и джинсов. Агнес включила обогреватель и повернула направляющие центрального воздуховода к Барти.
— Сладенький, направь на себя другой воздуховод.
— Мне и так хорошо.
— Ты заболеешь пневмонией, — она перегнулась через мальчика, чтобы отрегулировать направление потока в боковом воздуховоде.
— Тепло нужно тебе, мама. Не мне.
Только тут она посмотрела на сына, моргнула, скинув с ресниц крошечные капельки воды, и увидела, что Барти совершенно сухой. Ни единый дождевой бриллиант не сверкал в его густых темных волосах или на по-детски гладком лице. Рубашка и свитер были совершенно сухими, словно их только что достали из шкафа или взяли из ящика комода. Несколько капель воды темнели на брюках цвета хаки, но Агнес поняла, что капли эти упали с ее руки, когда она перегибалась через Барти, чтобы повернуть направляющие воздуховода.
— Я бежал там, где дождя нет, — объяснил он.
Воспитанная отцом, который любое развлечение полагал богохульством, Агнес только в девятнадцать лет увидела выступление иллюзиониста, когда Джой Лампион, еще ее ухажер, повез ее на представление, которое давал заезжий цирк. Кролики, появляющиеся из цилиндра, голуби, вылетающие из клубов дыма, ассистентки, распиленные пополам и вновь сложенные в единое целое, все эти фокусы, устаревшие еще во времена Гудини, в тот вечер потрясли ее до глубины души. И сейчас она вспомнила, как иллюзионист вылил кувшин молока в воронку, свернутую из нескольких газетных страниц, после чего молоко куда-то исчезло, а воронка осталась совершенно сухой. Иллюзионист развернул страницы, и все убедились, что на них не размазалась ни одна буква. Но восторг, испытанный ею на том представлении, тянул лишь на один балл по шкале Рихтера в сравнении с десятью баллами изумления, которые тряхнули Агнес при виде абсолютно сухого Барти. Он словно не бежал с ней под дождем, а провел это время у разожженного камина.
