Пусть и мокрые от дождя, волосы на загривке Агнес встали дыбом. И не влажная и холодная одежда вызвала мурашки, побежавшие по коже.
Когда Агнес попыталась спросить, как, язык и губы отказались ей подчиниться, она вдруг напрочь лишилась дара речи.
В отчаянном усилии взять себя в руки Агнес оглядела пустынное кладбище, скорбящие деревья, массивные монументы, расплывающиеся в стекающей по ветровому стеклу воде. И каждая искаженная форма, каждый мазок цвета, каждое световое пятно в царстве теней изо всех сил сопротивлялись ее попыткам связать их с миром, который она знала, словно по мановению волшебной палочки она перенеслась в страну грез.
Она включила «дворники». Раз за разом в арке очищенного от воды стекла возникало то самое кладбище, которое она многократно видела, и все-таки у нее не было уверенности, что она вернулась в знакомый ей мир. Потому что Барти, оставшись сухим после пробежки под дождем, разительно его переменил.
— Это всего лишь… старый фокус, — услышала она свой голос, доносящийся издалека. — Не мог же ты пройти между каплями?
Веселый смех Барти зазвенел серебряными колокольчиками, дождь нисколько не испортил его рождественского настроения.
— Не между, мамик. Такое невозможно. Просто я бежал там, где дождя не было.
Она не решалась вновь взглянуть на него.
Но он по-прежнему оставался ее сыном. Ее мальчиком. Бартоломью. Барти. Ее сладеньким. Ее кровинушкой.
Но в нем было заложено гораздо больше, чем она даже могла себе представить, гораздо больше, чем в любом вундеркинде.
— Как, Барти? Святой боже, как?
— Так ты не чувствуешь?
Он склонил голову набок. Вопросительно посмотрел на нее. Глазами, прекрасными и завораживающими, словно его душа.
— Чувствую что? — переспросила она.
— Как все устроено. Неужели ты не чувствуешь… как все устроено?
— Устроено? Я не понимаю, о чем ты.
— Правда? Так ты совершенно ничего не чувствуешь?
Она чувствовала сиденье под ягодицами, мокрую, прилипающую к коже одежду, влажный, холодный воздух, она чувствовала ужас перед неизвестным, словно заглядывала в темные бездонные глубины пропасти, балансируя на краю обрыва, но не чувствовала того, о чем он говорил, чем бы это ни было, ибо это что-то вызывало у него улыбку.
В ней же сухим оставался только голос, и, с трудом произнеся следующие четыре слова, она опасалась, что вместе с ними с губ сорвется клуб пыли:
— Чувствую что? Объясни мне.
Совсем юный, еще не познавший жизненных тревог, он даже не смог наморщить лоб. Долго смотрел на дождь, потом сказал:
— Слушай, у меня нет нужных слов.
И хотя своим словарным запасом Барти мог дать сто очков вперед любому трехлетнему ребенку, а читал и писал он на уровне ученика одиннадцатого класса, Агнес поняла, почему ему не хватает слов. Даже она, владеющая языком куда лучше сына, онемела, увидев, на что он способен.
— Сладенький, ты никогда не делал этого раньше? Он покачал головой.
— Не знал, что могу.
Горячий воздух, вырывавшийся из воздуховодов на приборном щитке, не согревал промерзшую до костей Агнес. Отбросив со лба прядь мокрых волос, она заметила, как дрожат ее руки… — Что с тобой? — спросил Барти.
— Я немного… немного испугана, Барти.
Брови взметнулись вверх, удивление прозвучало и в его голосе:
— Почему?
Потому что ты можешь ходить под дождем и оставаться при этом сухим. Потому что ты можешь ходить в КАКОМ-ТО ДРУГОМ МЕСТЕ, и только богу известно, где находится это место и не сможешь ли ты каким-то образом ТАМ ЗАСТРЯТЬ, застрять и НИКОГДА НЕ ВЕРНУТЬСЯ. А если тебе это под силу, значит, ты можешь и многое другое, совершенно невозможное, но даже с твоим умом ты не можешь знать, сколь это опасно, никто не может этого знать. И есть люди, которые заинтересуются тобой, если узнают, на что ты способен, ученые, которые захотят тебя изучать, и, того хуже, ОПАСНЫЕ ЛЮДИ, которые скажут, что национальная безопасность стоит выше прав матери на ребенка, ЛЮДИ, КОТОРЫЕ МОГУТ ВЫКРАСТЬ ТЕБЯ И НЕ ПОЗВОЛИТЬ МНЕ ВИДЕТЬСЯ С ТОБОЙ. Для меня это будет смертью, потому что мне хотелось, чтобы у тебя была нормальная счастливая жизнь, хорошая жизнь, и я хочу защищать тебя и наблюдать, как ты растешь и из мальчика превращаешься в достойного мужчину, каким, я знаю, ты обязательно станешь. ПОТОМУ ЧТО Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ БОЛЬШЕ ЖИЗНИ, А ТЫ ТАКОЙ МАЛЕНЬКИЙ И НЕ ПОНИМАЕШЬ, КАК ВНЕЗАПНО ВСЕ МОЖЕТ ИЗМЕНИТЬСЯ К ХУДШЕМУ.
Все эти мысли пронеслись у нее в голове, она закрыла глаза и сказала совсем другое:
— Все будет в порядке. Дай мне секунду, хорошо?
— Бояться тут нечего, — заверил ее Барти.
Она услышала, как открывается дверца, а когда открыла глаза, мальчик уже выскользнул из кабины, прямо под ливень. Она позвала его, но он продолжал отходить от автомобиля.
— Мамик, смотри! — Он повернулся, раскинув руки. — Совсем не страшно!
Порывисто дыша, с гулко бьющимся сердцем, Агнес наблюдала за сыном через открытую дверцу.
Он кружился под дождем, закинув голову, подставив лицо прохудившемуся небу, смеясь.
Теперь она видела то, чего не заметила, когда бежала от могилы Джоя к «шеви», потому что смотрела прямо на него. Однако рассудок отказывался верить тому, что видели глаза.
Барти стоял под дождем, окруженный дождем, бомбардируемый дождем, в дожде. Мокрая трава приминалась под его кроссовками. Капельки, все их миллионы, не огибали его, чудесным образом изменив траекторию падения, не превращались в пар в миллиметре от его кожи. Однако он оставался сухим, как младенец Моисей, плывущий по реке в сделанном матерью ковчеге из тростника[50].
В ночь рождения Барти, когда Джой лежал мертвый в разбитом «Понтиаке», а фельдшер закатывал носилки с Агнес в заднюю дверцу машины «Скорой помощи», она видела своего мужа, стоящего у задней дверцы, и он, как и ее сын, оставался сухим под дождем. Но она полностью отдавала себе отчет в том, что увиденный ею Джой-не-мокнувший-под-дождем — призрак или иллюзия, вызванная шоком или потерей крови.
Тогда как Барти в этот клонящийся к вечеру день накануне Рождества — ни в коей мере не призрак, не иллюзия.
Барти тем временем обошел автомобиль спереди, помахал матери рукой, наслаждаясь ее изумлением, вновь крикнул: «Совсем не страшно!»
Испуганная и потрясенная, Агнес наклонилась вперед, всматриваясь в ветровое стекло.
Мальчик, махая руками, радостно прыгал перед передним бампером.
Не прозрачный, в отличие от призрака отца, который три года тому назад стоял у задней дверцы машины «Скорой помощи». В таком же сером свете второй половины дождливого дня она видела мокрые надгробия и деревья, сухого Барти, но никакого сияния другого мира, отблески которого вырывались из умершего-и-восставшего Джоя.
