Возможно, это было простое совпадение, но именно при этих словах в комнату вошла Дженни, в руках у нее был блокнот.
— Ну ладно, теперь я могу оставить тебя одного, — сказал Освальдо и встал. — Теперь ты один из нас. Да, еще одна мелочь, чуть не забыл: нам для нашего архива нужны записи — ты знаешь, какие я имею в виду. Не нужно, чтобы ты сам мне их давал, достаточно сказать, где они.
Руки Бена лежали на краю письменного стола, и он провел ими по поверхности… Что это: пластмасса, камень, металл? Материал был гладкий, от него исходило приятное ощущение долговечности и прочности.
— Ты не слышал, Бен? Я попросил у тебя записи. Хотя они чистое ребячество, лучше исключить возможность того, что они могут попасть в неподходящие руки. Где они у тебя?
— Я их сжег.
— Сжег? — переспросил Освальдо. Его голос звучал чуть тише прежнего. — Как это понимать: сжег?
— Как понимать? Так, как я сказал: я их сжег.
Две-три секунды Освальдо молчал. Потом заговорил:
— Ты хочешь сказать, что записей больше не существует? Ты это точно помнишь? Есть у тебя какие-нибудь доказательства?
— Доказательства? — повторил Бей. — Какие доказательства могут быть тому, что бумаги уничтожены? Я понял, что там написаны опасные вещи, и понял также, что некоторые люди готовы пойти на все, лишь бы получить записи. Зачем мне эти бумаги? Поэтому я их сжег.
Освальдо смотрел на него неподвижным взглядом, красивое личико Дженни тоже окаменело.
— Может быть, это так, — наконец заговорил Освальдо. — Может быть, ты говоришь правду. Да, я почти верю: то, что ты сказал, соответствует истине. И все же я спрашиваю тебя еще раз, и от твоего ответа зависит очень многое, не в последнюю очередь для тебя самого. Где бумаги? Подумай хорошенько, а уж потом отвечай.
Бен по-прежнему сидел в кресле за письменным столом, который был для него непомерно велик.
— Что я еще могу ответить? Я сжег их, они стали пеплом, пылью. Никому больше не нужно их искать, никому не нужно лгать и обманывать, чтобы заполучить их в свои руки. Вот мой ответ, нравится он тебе или не нравится.
— Ну что ж… теперь уже не имеет большого значения, действительно ли это так или ты мне просто не хочешь сказать правду. Гораздо важнее, чтобы не осталось никого, кто мог бы использовать бумаги во вред Свободному Обществу.
Послышались шаги, и, обернувшись, Бен увидел шесть полицейских. Как и большинство граждан, они были в белых комбинезонах, но на голове у каждого был шлем, а на поясе кобура. Каждый держал в руке извлеченный из кобуры лучевой пистолет и целился в Бена. А за ними вошел еще кто-то: это оказалась Гунда. Освальдо повернулся к ней и сказал:
— Охота закончилась. Бумаги он сжег.
— Ты ему веришь? — спросила Гунда.
— Мы можем это проверить, — ответил Освальдо. — Нашим психологам нет равных. У наших неврологов лучшая техника, какая только существует. Работа будет кропотливая и долгая, но проделать ее придется: рисковать нельзя. Только тогда мы сможем быть уверены, что это опасное оружие никто никогда не обратит против нас.
— Наверное, он спятил, — прошептала Гунда. — Но теперь понятно, почему мы не смогли их найти.
— Он не захотел с нами сотрудничать. С таким же успехом я мог бы обещать ему золотые горы.
— Он ни разу не захотел воспользоваться своим шансом.
— А у него был шанс?
— Или он беспредельно верит в свою удачу — возможно, даже верит в бога. Или же он психически больной. Ни угрозы, ни уговоры на него не действуют. Испугать его не удалось ни разу. Даже когда мы напали на него на станции подземки, пульс его не превысил восьмидесяти.
Освальдо повернулся к Бену:
— Наверное, ты уже понял, что твой конец близок. Мне тебя почти жаль, лично против тебя я ничего не имею. Ты всегда интересовал меня. Я наблюдал за тобой, и мне казалось, что я тебя знаю. Поэтому для меня необъяснимо, как ты мог сжечь бумаги. Теперь ты можешь мне сказать, о чем ты думал, когда их сжигал?
Отсутствующим взглядом Бен посмотрел на стол, за которым сидел.
— Сколько сейчас времени? — спросил он.
— Он потерял рассудок, — сказала Гунда.
— И что во всем этом правда? — спросил Бен. Голос его был лишен всякого выражения. — Кто я? Пережиток старого мира, сохранявшийся целое столетие и случайно опять вернувшийся к жизни? Член группы заговорщиков? Участник восстания?
— Если тебя интересует, не герой ли ты, то должен тебя разочаровать: вовсе нет, — ответил Освальдо. — Вместе с группкой учащихся школы программирования ты хотел изменить мир — всего-навсего. Ребячество, ничего больше. Вы и сами не подозревали, какими опасными могут быть рецепты для саботажа, которые вы напридумывали. Психоблок тебе поставили твои же собственные товарищи, и жизнь мы тебе сохранили потому, что только ты знал, где спрятаны записи; нужно было устранить и эту опасность, последнюю. И пусть даже опасность эта была незначительной, все равно мы хотели, чтобы от нее не осталось и следа. Поэтому мы наблюдали за тобой год за годом. Мы знали, что даже самый прочный психоблок через некоторое время слабеет и ослаблению этому можно способствовать. Ты реагировал так, как мы ожидали. Ты причинил нам много хлопот и немало неприятностей, но бой ты проиграл прежде, чем его начал. Мир у нас в руках, и это хорошо.
Бен резко встал из-за стола. Полицейские мгновенно подняли лучевые пистолеты, но властным жестом он их остановил.
— Я сказал правду: бумаги уничтожены. Но я позаботился о том, чтобы знание, в них содержавшееся, осталось жить. Сколько сейчас времени?
Ошеломленный, Освальдо посмотрел на часы у себя на руке:
— Начало двенадцатого. Что значит этот вопрос?
— Очень просто: во всех центрах обучения, и прежде всего в ваших школах и институтах, с десяти до одиннадцати утра обязательный урок сравнительной истории. Я распространил содержимое бумаг через открытую сеть связи и дополнил его некоторыми разъяснениями. Я позаботился о том, чтобы одновременно с передачей текст и данные фиксировались на ксероксе, на перфокартах, на магнитной пленке — звуко- и видеозаписью. В эту минуту существуют уже миллионы копий. Часть вы сможете уничтожить, — по-видимому, даже большую часть, — но их так много, что сколько-то обязательно останется. И каждого, кто их прочтет, призывают выучить их наизусть и передавать эти знания другим. Я не рассчитываю на взрослых: их вы превратили в безвольные марионетки. Я рассчитываю на молодых, которым вы оставили свободу учиться, думать и к чему-то стремиться. Не знаю, что будет дальше, но твердо верю: таким, каким был до сих пор, город не останется — люди станут другими. Это все.
