Если мы не склонны обращать внимания на отдельного человека, нам остаются только цифры: тысяча погибших, сто тысяч погибших, «число пострадавших может достигнуть миллиона». Если у нас есть истории человеческих жизней, статистика превращается в живых людей — но даже и это ложь, ибо люди продолжают страдать в таком множестве, что цифры ничего не выражают и ничего не значат. Смотрите, вы видите ребенка со вздутым животом, его руки и ноги, похожие на сухие палочки, мух, которые ползают в уголках его глаз: станет вам легче оттого, что вы узнаете, как его зовут, сколько ему лет, о чем он мечтает и чего боится? Если вы получите возможность заглянуть к нему в душу? А если станет, разве мы тем самым поможем его сестре, которая лежит с ним рядом в раскаленной пыли, словно нелепая, искореженная пародия на ребенка? И если мы испытаем чувство сострадания, неужели тогда эти двое детей сделаются для нас важнее, чем тысяча других, так же страдающих от голода, чем тысяча других юных жизней, которые вскоре станут пищей для бесчисленного множества мух, что вьются над ними и тоже хотят обеспечить свое потомство пищей?
Вокруг беды мы чертим оградительные линии, а сами сидим на своих островах, и ни одна беда не в силах нас задеть. Беды покрыты сплошным, гладким слоем перламутра и скатываются с нас, точно жемчужины, не причиняя настоящей боли.
Литература позволяет нам проникнуть в иные миры, в иное сознание и посмотреть на все иными глазами. В придуманной истории мы не умираем, вовремя успев остановиться, или умираем, но только за другого человека, а в действительности остаемся невредимыми и просто переворачиваем страницу или закрываем книгу: и жизнь продолжается.
Жизнь, такая же, как у других, и — непохожая ни на одну другую.
А правда в том, что жила-была девочка, и однажды дядя ее продал.
Вот как говорили в тех краях, откуда приехала девочка: никто наверное не знает, кто отец ребенка, а вот кто мать — тут можно знать наверняка. Счет родства и передача наследства велись по женской линии, а власть была сосредоточена в руках мужчин: мужчина безраздельно властвовал над детьми своей сестры.
В тех местах шла война, ничего особенного, обычные мелкие стычки между мужчинами соперничающих деревень. Будто соседи поссорились. И в этой ссоре одна деревня выиграла, а другая проиграла.
Жизнь — товар, люди — предмет торговли. Рабство в тех краях было частью культуры в течение тысячелетий. Последние великие королевства Восточной Африки уничтожили арабские работорговцы; народы Западной Африки взяли эту работу на себя и сами принялись уничтожать друг друга.
В том, что дядя продал племянников-близнецов, не было ничего предосудительного или необычного, впрочем, близнецы считались сверхъестественными созданиями, и дядя их боялся, боялся настолько, что не сказал им о намерении их продать, чтобы они не смогли причинить вред его тени или убить его. Им было по двенадцать лет. Ее назвали Вутуту, Вещей Птицей, а его — Агасу, в честь мертвого короля. Они росли здоровыми детьми, и так как они были близнецами, братом и сестрой, им много рассказывали про богов, и они слушали то, что им рассказывали, потому что были близнецами, и все запоминали.
Их дядя был толстым и ленивым. Если бы у него в хозяйстве было побольше скота, он бы, наверное, продал какую-нибудь скотинку, а не детей, но лишней скотины не было. Вот он и продал близнецов. Ну и будет о нем: в дальнейший наш рассказ он не попадет. Лучше поглядим, что станется с близнецами.
Вместе с другими рабами, проданными или захваченными в плен во время войны, их связали одной веревкой и отвели к пограничной заставе, за двенадцать миль. Там близнецов и еще тринадцать рабов выставили на продажу. Их купили шестеро мужчин, вооруженных дротиками и ножами, и погнали дальше на запад, к морю, а потом вели их много миль вдоль побережья. Так они и шли, все пятнадцать человек, на руках болтались путы, а шеи были связаны одной веревкой.
Вутуту спросила своего брата Агасу, что с ними будет.
— Не знаю, — ответил он.
Агасу часто улыбался: зубы у него были белые и ровные, и улыбался он во все тридцать два зуба, и его счастливая улыбка делала счастливой Вутуту. Теперь улыбка исчезла. Ради сестры он старался держаться мужественно, он шел, вскинув голову и распрямив плечи, гордый, грозный и смешной — как ощетинившийся щенок.
Следом за Вутуту шел мужчина с рубцами на щеках:
— Они продадут нас белым демонам, а те повезут нас по воде на свою родину, — сказал он.
— А что они сделают с нами потом? — спросила Вутуту.
Мужчина не ответил.
— Что, а? — повторила Вутуту.
Агасу попытался бросить взгляд через плечо. Им было запрещено разговаривать и петь на ходу.
— Может, нас там съедят, — сказал мужчина. — Люди говорили. Поэтому им и нужно столько пленников. Потому что они все время хотят есть.
Вутуту заплакала.
— Не плачь, сестренка, — ободрил ее Агасу. — Тебя не съедят. Я защищу тебя. Наши боги защитят тебя.
Вутуту продолжала плакать, на сердце у нее было тяжко, она чувствовала боль, гнев и страх — со всей той первозданной и неодолимой силой, с какой их может ощутить лишь ребенок. Она не в силах была сказать Агасу, что не боится быть съеденной белыми демонами. Она выживет, в этом она была уверена. Она плакала потому, что боялась, что они съедят ее брата, а она не была уверена в том, что ей удастся защитить его.
Наконец они дошли до фактории и провели там десять дней. Утром на десятый день их выгнали из хибары, где все это время держали взаперти (работорговцы пригоняли издалека все новые и новые партии рабов, и в последние дни хибара была переполнена). Их повели к порту, и Вутуту увидела корабль, на котором их увезут отсюда прочь.
Первая мысль, что пришла ей в голову, — какой большой корабль, а вторая мысль была — какой же он маленький, слишком маленький, чтобы вместить всех. Корабль легко покачивался на волнах. Корабельная шлюпка сновала туда-сюда, перевозя пленников. На корабле матросы надевали на них кандалы и вели на нижнюю палубу. Кожа у некоторых матросов загорела так, что приобрела кирпично-красный или коричневый оттенок, носы у них были какие-то заостренные, а бороды придавали им сходство с животными. Несколько матросов выглядели точно так же, как мужчины из ее собственного племени, как те, кто привел ее на побережье. Мужчин, женщин и детей насильно разделили и загнали в разные отсеки. Рабов было так много, что затолкать всех вниз было невозможно, поэтому десяток мужчин посадили на цепь на верхней палубе под открытым небом, неподалеку от того места, где судовая команда развесила свои гамаки.
