Из него проступил сияющий огнями и белизной колопп зал, замель-кали танцующие пары, заиграла музыка. Дядька, похожий на запечного сверчка, лихо размахивал палочкой, поглядывая через плечо. Ну вот, на этот раз… бал. Пришедшее из ниоткуда чужое слово.
Что же вы, Мишель, замерли? послышался насмешливый голос, и из-за его плеча появилась темноволосая головка. Павлушка четко и близко увидел розовый пробор, завитки на шсс и крошечную коричне-вую родинку под ними»а округлом розовом позвопке. Пахнуло теп-лым ароматом, словно с летнего луга.
– Мари, – сказал он. – Простите, милая, что-то… мне не по себе.
Девушка обернулась встревоженно. И опять близко глаза-ви-шепки и озабоченно пахмурепцые брови. Сердце сладко дрогнуло.
– Пойдемте, пойдемте же, уже безо всякой насмешки произнесла она и потянула сго к обитым блестящей тканью табуреткам. – Вот, на бапкетку садитесь. Ох, Мишель, вы все чаще меня пугаете. Надо бы вас к доктору Шварцу отвести, сами ведь не пойдете. Не пойдете?
– Не пойду, – качнул головой Павлушка.
За нскоторос время, прошсдшес с первого наваждения, он ужс как-то пообвыкся. А в первый-то раз ох и испугался. Тогда это днем прик-лючилось, думал солнце в голову ударило. Особенно непривычно было к большему телу привыкать, свое-то коренастое, невысокое. А тут-словно на приступочке стоишь, того и гляди свалишься. Но потом ни-чего, приспособился, в зеркалах обличье разглядел и понял тот са-мый беляк, чьи сапоги ему достались. Он тогда успел лицо убитого уви-деть, когда с оторванных снарядом ног хромовую обувку стаскивал. Они так и лежали – беляк отдельно, а ноги, в припорошенных пылью сапогах отдельно. Взводный кивнул: бери, мол, красноармеец Пест-рухин, хватит в худых ботинках с обмотками щеголять.
А теперь Павлушка и сам уже не знал, может, стоило после того, пер-вого раза выкинуть те лишайные сапоги или обменять на новые ботин-ки. Стоило или нет? Но если бы он сделал это, то больше никогда не увидел Мари.
– Мари, – произнес он. – Мари…
Поначалу трудно ему давалось это имя чужое, непривычное. Сей-час же само с губ слетает.
– Да, Мишель? – склонилась к нему гибкая тонкая фигура в белом.
Только сейчас он обратил внимание на то, что все вокруг были в бе-лых нарядах. Белые платья на женщинах, белые штаны и пиджаки на мужчинах. И что за прихоть такая у бар – то одно, то другое учудят. А ещё кое-кто был в масках – тоже белых, да ещё с перьями и бусинами. Только музыканты в черном, словно черти посреди рая.
Павлушка глянул на свой рукав – белый обшлаг с блестящим отво-ротом. И вроде бы, за него бумажка какая-то засунута. Дождавшись, пока девушка рядом на что-то отвлечется, он достал бумажку и с тру-дом прочел крупные буквы: «Ах ты, сволочь!». Было непонятно, то ли прознал этот самый Мишель, что кто-то его телом пользуется, и таким вот макаром дал об этом знать, то ли писали ещё кому-то… Может, Ми-шелю?
Подумать над этим ему не удалось.
– Князь, князь! – подлетела к ним дамочка в белых буклях, с кото-рых сыпалась сверкающая мука: – Как вы, князь? Говорят, с вами об-морок в Английском клубе случился? Вот, специально для вас.
– Что это? – изумился Павлушка, разглядывая хрустальный пузы-рек.
– Пустяк – нюхательная соль. Как закружится в следующий раз го-лова, так вы пробочку отверните и понюхайте, мон шер. Ах, ах, бедняж-ка… И не вздумайте вставать, – она легонько прихватила его за плечо, хотя Павлушка вставать и не собирался.
Бледность вам, право, к лицу, восхитилась дамочка и порхнула прочь, провожаемая злым взглядом Мари.
– Ну что за назойливость, – топнула ногой в белой туфельке девуш-ка. – Нельзя же, право слово, так откровенно на шею вешаться.
Павлушка улыбнулся так приятно была её ревность.
Потом поднялся и взял Мари под локоток.
– Будем танцевать? – сразу встрепенулась она. Но красноармеец Пеструхин танцевать не рискнул. Чужие ноги все еще плохо слушались его, не хотели подчиняться. Хотя, казалось бы, что за ерунда знай се-бе, переступай, кружись. Ишь, как ловко все вокруг пляшут.
Машинально он отвинтил пробочку с пузырька и поднес его к носу.
Запах был резкий и горький, словно от сосновой живицы. На мгнове-ние показалось, что вновь вернулся в ночную степь, дымом пахнуло, закружило. Но нет. Когда открыл глаза – вокруг вертелись все те же бе-лые фигуры.
– Мари, нет ли тут укромного уголка? Что-то мне не по себе.
Девушка, не глядя на него, кивнула.
Он шел за ней и думал, за что это ему. И в наказание или наоборот? Вообще – почему и за что?..
Я люблю тебя, шептала она истово, люблю, люблю… Почему мы не можем быть вместе, скажи?
– Я не знаю, – честно признался Павлушка и, чтобы больше не го-ворить на эту тему тоже целовал её губы, шею, глаза. Вокруг колыха-лись огромные нелепые листья Мари затащила его в комнату, всю заполненную кадками с комнатными растениями. Он сжал её в объяти-ях слишком сильно, не рассчитал, что Мишель был крупнее. Сжал так, что она глухо вскрикнула, но только прижалась к нему с ещё большим пылом.
«Ах-х ты сволоч-чь…» – шипение в ушах, и на этот раз он удержать-ся не смог – мягко обрушились на него разлапистые растения, залепи-ли лицо.
Очнулся Павлушка лежа ничком в траве. Над ним стоял обозный фельдшер Розанов.
– Контузия была? – сурово спросил он.
– Н-нет… – потряс головой ошалелый красноармеец.
– Тогда голодный обморок, – в голосе фельдшера слышалось сом-нение.
Пеструхин, ты чего? Ротный на фоне разгорающейся зари выг-лядел серым неприятным силуэтом. – Припадочный, что ли?
– Я просто уснул, – попытался оправдаться Павлушка. – В палатке душно, вот я… тут лег.
– Это ты так во сне орал? – ротный почесал за ухом, отчего с его лы-сой головы немедленно свалилась буденовка. Он поднял её и отряхнул о колено.
Ну да, во сне…
– Он завсегда причитает, – послышался недовольный голос от па-латок. – А сегодня так это, от души, чуть не плакал: «Не отдам, мол, са-поги…»
Да кому они нужны, твои сапоги! – ротный с досады сплюнул жел-той махорочной слюной. – Обтёрхал уже все. Угомонился бы с обувкой этой. А вы прекратите парня подначивать! – цыкнул он на скалящих зубы красноармейцев. – Может, он краше этих клятых сапог в жизни и не видел ничего.
«А вот и видел! – обиженно подумал Павлушка. – Я нынче на балу в белом пиджаке прекрасную Мари целовал!»
Да разве ж кому об этом расскажешь? Решат, что совсем сдурел. Он независимо вздернул подбородок и сунул руки в карманы криво зала-танных галифе. И пальцы немедленно нащупали там что-то жесткое и чужеродное. Некоторое время Павлуша изумленно таращился на свер-кающий в лучах утреннего солнца хрусталь.
