Я пошел на кухню угоститься чаем со спиртом, с таблеткой, с малиновым вареньем и встретил в коридоре лужицу. Но почему-то свирепеть и бросаться уже не захотелось. Я стал, как мне тогда почудилось, вполне здраво рассуждать. Это, дескать, просто снизу протекает. Потолок чистый, значит — не сверху. Почему бы не быть жидкостям, которые снизу умеют течь? Наверняка и закон физики подходящий имеется, у меня же просто разрастающаяся прореха в образовании. Я ведь как учился — ночью под пивко сто законов выучу, утром сдам поскорее экзамен, потом коньяк из заначки — и привет всем знаниям, вымылись, считай, начисто. Успокоился я столь незатейливым способом, загрузил вовнутрь народные снадобья, растекся на диване. Есть оттяг, слегка «лечу», реминисцирую детство золотое. Мне тогда нравилось болеть: морсик, жрачку в постель подносят, уносят; горшок и то рядом расположился; никому от тебя ничего не надо, только вьются вокруг со своими услугами; ты же Вальтера Скотта почитываешь. Принял я еще немного комплексного средства и разморился окончательно, даже задремал. В дреме я будто бы по-прежнему на своем диване, но откуда ни возьмись доктор, хочет меня оперировать. Из-под шапочки и над повязкой только два глаза-буравчика виднеются и нос. Последняя деталька не просто сидит на лице, а еще и вытягивается в мою сторону, на конце становится твердой, металлической, как и полагается медицинскому инструменту. Кстати, в охватившем меня сне я отношусь к докторскому носу с пониманием. А может, товарищ — потомственный хирург? Куда больше беспокоит, что он там собирается ковырять? В качестве ответа металл ныряет в мой нос, потом опускается в глотку, добирается чуть ли не до желудка. Там из него что-то выдавливается. Сон заканчивается, возвращаюсь в явь: утро уже лезет в окно со двора, и в желудке нехорошо. Хотя чего там может быть хорошего? Однако есть и плюсы: за время лежки и спячки голова облегчилась, дым из нее ушел, остыл организм, и уши, как новые трубы. Я шлепанцы с дивана спустил, а рядом с лежачим местом есть повод для огорчения — подозрительная лужица с каким-то утробным запашком. Я, спотыкаясь, будто богатырский конь, направился к «охоте». Вот единственное, что мне не изменит: когда успокоит, а когда и силенок подбросит. Но железная уверенность в аппарате рухнула, нанеся душевную травму, едва он зарычал. Кое-что двинулось во мне снизу вверх, так сказать, чтобы поздороваться, и я, метнувшись в ванную, как лев за антилопой, стравил там харчи. По завершении процедуры ноги как у плюшевого мишки стали, и я ударил туловищем пол. На кафеле вскоре замерз, как Маугли, и с натужным криком «даешь!» из ванной комнаты себя выпихнул. Только на теплом ковре в гостиной-кабинете-спальне очухался. Попил пивка для дезинфекции — и полный ажур в организме. Налопался сосисок, задабривая живот; наконец, мораль укрепил, чтоб в ванной комнатке прибраться. А там подарок, оказалось, меня поджидает, рассчитанный на особое чувство прекрасного.
В раковине червячки резвились, толстые, как те самые сосиски, только с усами. Некоторые активисты уже просыпались на пол и неторопливо расползались кто куда. Один червячок решил познакомиться поближе и стал смачно грызть носок моего ботинка. Я, конечно, пнул малолетку, мол, знай свое место, щенок, но тут же пришлось разочароваться в проявленной грубости. Ногу обожгло, как-то изнутри ошпарило и дернуло до колена. Током, что ли, шарахнуло? Если у такой внешне скромной зверушки столь яркие способности, значит, остается только снять шапку и освободить дорогу. Однако внимание приковалось к тому, что шкафчик мой сожрали, только щепочки остались (я ж на нем столько месяцев проверял свое плотницкое мастерство), еще и пасту зубную слопали, даже шампунь сметали. Вот этого уже простить нельзя! Милая компания тем временем десантировалась почти в полном составе из раковины и уже явно тяготилась тесноватой ванной. Смышленые малыши стремились на просторы моей квартирки. Стало обидно, что кто-то сейчас будет комиссарить на такой скромной жилплощади. Я, между прочим, порядок люблю, никогда на паркет не сплевываю и хабарики к потолку не приклеиваю, хотя и умею. Да и лишних вещей, продуктов что-то у себя не замечал. Могу я намечающееся веселье позволить, не умаляя своего человеческого достоинства? Был бы я без достоинства, йог какой-нибудь, нолик, который умалить нельзя, то смотрел бы сейчас на живые сосиски ласковым взором. Но поскольку душа моя в нижнем астрале, то испробовал бесполезную швабру (присоски у них будь здоров) и никчемную табуретку (в момент битья они как заклепки), потом сгонял на кухню за особой заначкой для зимы — бутылью спирта. Вернулся в ванную, сияя, как Снегурочка, и расплескал зимнюю радость, зажав до обеззвучивания крик: «Подавитесь, падлы». Червячки мои, конечно, оживились, давай слизывать, думали, что угостились на очередную халяву. И тут я, неумолимый, как Молох, градусы им добавил, бросил спичку недрогнувшей рукой подпольщика. До безумия было еще далеко, я вроде осмысленно понадеялся на прочность гидроизоляции. Кое-кто из моих маленьких пытался покинуть мероприятие типа «аутодафе», вундеркинды же, наоборот, сползлись в прочный ком. Те мерзавчики, что по краям, спеклись в итоге в корочку. Однако, когда пожар закончился и корочка лопнула, показалась живая-здоровая начинка из их товарищей. А вот моя ванная комната, некогда гвоздь программы, пропала и сгинула, одна вонь и копоть в виде положительного сальдо. Я, наверное, только после этого завелся по-настоящему, по-берсеркерски. Напялил шерстяные перчатки, на них резиновые рукавицы, оставшиеся с тех времен, когда я служил говночистом, подхватил гирю-двухпудовку, ее тоже тряпкой обмотал. Получившейся булавой, вроде той, что была у любого уважающего себя былинного деятеля, стал крошить остатки кафеля, сотрясая здание до самого фундамента. Правда, было одно «но»: малыши бодро, как мячики, отпрыгивали всегда в нужную сторону. Бросил в сердцах гирю, расколошматив раковину, но заводка еще не кончилась. Снова хотел вступить в спор, имея на этот раз в виде аргумента стальной прут, но, видимо, «сосискам» я уже надоел вместе со своими мероприятиями, вот они и скрылись через сток.
Первый раунд приятного не для меня знакомства завершился. Стою я перед ванной комнатой, уничтоженной совместными усилиями, и душевно ною, впервые недоволен судьбой. Почему звери в моей жизни, вначале в виде персонажей «охоты», а потом и наяву, играют такую роль? Достоевский и Толстой не взялись бы писать о моих взаимоотношениях с животными, для них это было бы низменно и мелко. «Где тут вопросы нравственности, где клубок человеческих взаимоотношений, где основа духовного возрождения, — спросили бы они и, не получив ответа, ушли бы, монотонно гудя: „Суди его Бог“». «Однако же, господа хорошие, — заметил бы я им вслед, — есть вещи, от которых побледнеют ваши Безуховы и Карамазовы».
