— Видно, для тебя это удовольствие оскорбить арестованного, — сказал он.
Он попал в точку. Понимаете, люди добрые, я уж давно размышляю о разных вещах — и хоть мне только пятнадцать, понимаю больше других, потому что лучше вижу. От папашиных проповедей меня уж давно смех разбирает: „Надо быть честным. Надо быть справедливым. Надо быть поласковей со слабыми“. И прочее в том же роде. Вы-то сами во все это верите? Кто в нашем мире хозяева? Черные. Знаю я, какие они честные, справедливые, ласковые... Смех, да и только! Стало быть, папаша порет чушь, и таким манером в жизни ничего не добьешься. Хотите доказательств? Поглядите на него: сколько я его знаю, вечно он надрывается на работе, а живем мы впроголодь...
— До обыкновенных арестантов мне дела нет, — отвечаю, — а такие, у которых света больше, чем положено... я их терпеть не могу.
Черный так на меня поглядел — вот-вот набросится с кулаками.
— Ты про что?
Я ему улыбнулся — прямо как учителю в субботу, когда стараешься его умаслить, чтоб не задал штрафной урок на воскресенье.
— За кого вы меня принимаете? — говорю. — Вы не думайте, мой отец состоит в Союзе Друзей Уполномоченного, уж за меня-то Генерал-Уполномоченному беспокоится нечего.
Черный малость смягчился.
— Объясни толком. Стало быть, ты не любишь таких, у кого света больше, чем положено?
— Еще бы!
— А почему?
Я чуть не прыснул, мне давным-давно известно, как на это отвечать: с тех самых пор, как мы, ребята, научились понимать, что у Черных на уме. Но от смеха я, конечно, удержался.
— Да вот, — говорю, — у меня есть свет, и у вас, и у всякого человека. А только если кто-то светится сильней меня, а я даже не знаю, кто он такой, меня зло берет. С удовольствием дал бы ему в морду.
— Все люди таковы, — говорит Черный и смотрит на меня с любопытством. Ну, а дальше что?
— Ну, и когда я вижу такой свет, как сейчас на холме... такой, что видно за тысячу Взглядов... понимаете? Я скорей бегу к нему!
— Потому что ненавидишь такого человека?
— Еще как!
— Стало быть, ты не за тем бежал, чтоб ему помочь?
Я так и подскочил и недоверчиво посмотрел на Черного:
— Вы что, чумовой? Может, не видели, как я ему кинул под ноги палку?
— Да, верно, — сказал он. — Верно.
Остальные шагали своей дорогой, мы двинулись следом. Но этот Черный все еще сомневался. Право слово, он оказался чересчур хитер для Черного...
— Послушай, паренек. Вот ты ненавидишь тех, у кого светы сильней твоего... Ну а как же Генерал-Уполномоченный?
Понятно, я ждал этого вопроса. Я гордо улыбнулся и пошел наизусть шпарить начало трудов Генерал-Уполномоченного. Черный, качая головой, вторил мне густым басом, а тем временем арестант опять упал, и опять поднялся, будто из последний сил, и наконец поплелся дальше.
Но вот мы дошли до слов „Генерал-Уполномоченный — отец всего народа. Без него Большие светы захватили бы власть, а Малые светы страдали бы“ — и тут Черный спросил:
— Ты по-настоящему в это веришь?
Я поглядел ему прямо в глаза самыми что ни на есть чистыми детскими глазами.
— Не понимаю, что это вы такое говорите? — И прибавил подозрительно: Может, вы сами не верите в Генерал-Уполномоченного?
— Нет-нет! Что ты!
Он испугался, как бы я на него не донес. Это кончилось бы для меня плохо, а все-таки остался бы какой-то след и в его досье. Ему вовсе не выгодно было приставать к мальчишке, который назубок знает труды Генерал-Уполномоченного. И он живо переменил разговор:
— Как тебя зовут?
— Микаэль.
Он даже не спросил мой гражданский номер.
— Слушай, Микаэль, а ты не пробовал поступить в Школу Черных? Для твоих лет ты очень здраво рассуждаешь. Учиться три года. А кончишь — будешь носить мундир...
— Нет, — говорю, — не пробовал.
— Что же так?
Ох, и опасную игру я вел — и отлично это понимал, люди добрые! Впервые в жизни я разговаривал с глазу на глаз с Черным... вдруг бы я напал на дурака. Среди Черных этого добра сколько угодно!
— Я не смел, — говорю ему. -Из-за очков.
— А что у тебя за очки?
— Сильные. Я вблизи неважно вижу.
Он снял с меня очки, нацепил себе на нос и поморщился.
— Ну и ну, — проворчал он. — Вот уж действительно!
Дурак несчастный! Где ему догадаться, какую комедию я разыграл, чтоб доктор выписал мне эти стекла? Они очень помогают мне не выдать себя. Признаться, что я вижу на два Взгляда, даже на три — куда ни шло. Но сказать правду... ни за что! Они вырвали бы у меня глаза!
— Ну и ну! — повторил Черный.
— С такими очками ты, верно, и того дерева слева не разглядишь.
Он мне расставляет западню, но я должен взять верх. Хоть тресни, а надо втереться к Черным и заполучить шлем. Не могу я притемняться с утра до ночи, все время, когда не сплю. Невозможно. В конце концов непременно себя выдашь. А тут я впервые говорю с Черным один на один...
— Дерево? — переспрашиваю самым честным голосом. — В очках, понятно, мне его не разглядеть. А так, без очков, отлично вижу — это вяз.
— Черт побери! — вырвалось у него. Он отдал мне очки и поглядел так, словно я какой-то чудной зверь.
— Черт побери! — повторил он. — Да ты Трехвзглядный — и никто этого не знает!
Ухватил меня за руку повыше кисти, сжал, как клещами.
— Как же про тебя не доложили комиссии?
— А я никому ничего не говорил, — отвечаю.
— Как так? Тебе ж дали очки!
Улыбаюсь ему ангельской улыбкой номер один.
— Так ведь это я вблизи плохо вижу. Доктор примерил мне разные стекла и дал такие, которые лучше всего подошли. А про то, как я вижу вдаль, не спрашивал. Доктора, знаете, тоже дают маху, как все люди.
Ну, в этом-то Черный не сомневается, он и сам может немало порассказать. Нет такого человека, чтоб не жаловался на докторов. Когда-нибудь, когда я стану важной персоной, непременно постараюсь выяснить, в чем тут дело.
А Черный шепотом спрашивает:
— Ты, верно, умеешь притемняться?
Молчу. Но он понял.
— Да ты соображаешь, что это такое, малыш? В пятнадцать лет ты видишь на целых три Взгляда и еще умеешь притемняться? Шутка сказать! А сколько Черных годами бьются, пока этому научатся! Я не хочу на тебя давить, малыш, но...
Он замолчал и смотрит на меня исподлобья. А я говорю:
— Куда это вы гнете?
— Не соображаешь, что ли? Раз ты Трехвзглядный и умеешь притемняться, тебя безо всяких примут в офицерское училище. Через три месяца получишь нашивки, а мое депо будет тянутья перед тобой и отдавать честь. Смекаешь?
И прибавил с горечью:
— А мне сколько уколов всадили, пока я стал видеть, как ты... И притемняться я могу только минуты на две, на три. А ты?
