Сверилась с адресом в блокноте: да, здесь. Дверь была тяжелая, образца позапрошлого века, и пришлось налечь на нее плечом, чтобы она подалась с благородным скрипом, словно делая одолжение. Зато ступеньки вели не в подозрительный подвал, как в прошлый раз, а куда-то наверх; что ж, уже легче. Там, наверху, раздался дверной хлопок и шаги; она запрокинула голову и увидела молоденького парня, перегнувшегося через перила пролетом выше:
— На запись? Это сюда, поднимайтесь!
Студия оказалась очень маленькая — просторная комната старинного дома поделена звуконепроницаемыми перегородками как минимум на три отдельных помещения, — но благопристойно-чистенькая и почти солидная, если не считать стеллажей вдоль стен, сплошь забитых явно пиратским продуктом. Аппаратура здесь была на первый взгляд тоже ничего: Звенислава давно героическими усилиями приучила себя разбираться в аудиотехнике.
Из закутка-аппендикса при входе доносился голос футбольного комментатора. Заглянув туда вслед за парнишкой, она обнаружила еще двух сотрудников перед крохотным телевизором. Болельщики пили кофе, но, слава богу, не курили (от табачного дыма, каким бывали насквозь пропитаны многие студии, у нее мгновенно садился голос) и, кажется, даже были трезвые. Что ж, похоже, маме действительно повезло.
— Алик, Сеня, завязывайте! Тут заказчица пришла записываться.
— Да подожди ты, пять минут до конца, — лениво отгавкнулся то ли Алик, то ли Сеня, худющий юноша с жидким хвостом до середины спины. — Здравствуйте, девушка.
— Здравствуйте. Я не спешу, — кротко сказала Звенислава.
…Поправила наушники. Хорошие, легкие, позволявшие о себе забыть. Хвостатый юноша за прозрачной перегородкой раскидал по пульту длинные коленчатые пальцы, каждый из которых жил будто сам по себе. Немым движением всех звукооператоров попросил ее сказать что-нибудь; Звенислава начала считать, пальцы молниеносно пробежались по дорожкам, и он кивнул; она едва успела дойти до шести.
Будничный голос в наушниках:
— Готовы? Пишем!
Зазвучали первые аккорды фонограммы-минус: запись так себе, но эти же самые ребята, мастера на все руки, обещали маме потом почистить и вытянуть звук. Парнишка за спиной у хвостатого поднял руку для отмашки; как будто в этом была необходимость.
И Звенислава вступила — низко и негромко, почти вполголоса:
Королева овдовела,
Платье черное надела
И покрыла крепом золото волос…
Пальцы звукооператора лениво ползали по пульту. Там же, за перегородкой, двое других парней беззвучно спорили, вертя так и эдак яркую коробку сидирома. В наушниках звучал ее собственный голос — уже отдельный, самостоятельный, чужой. И она могла вполне беспристрастно оценить то, что слышала.
Не то. Она и раньше, на репетициях, чувствовала: что-то не так с этим альбомом, восстановленным по старой магнитофонной кассете с любительской записью. Которая ходила когда-то по рукам, затиралась в скрип на чьих-то двухкассетниках, потом переписывалась с копий, и еще, еще… грандиозный самиздатовский успех на уровне одного общежития. Звенислава всегда это понимала, она отталкивалась от другого: от самих песен, точных, кинематографически выразительных, а главное — прожитых ею самой до последней ноты. С ними у нее ДОЛЖНО было получиться.
Почему же — не так? НЕ ТО?!.
Она слушала себя, мучительно анализировала, не понимала. И продолжала петь на одном отстраненном профессионализме, постепенно повышая голос, подпуская драматических интонаций:
Он был слишком, слишком юным,
Гордым, властным, неразумным,
Неуемным в молодечестве своем.
Он любил гитары струны,
Дымный чад попоек шумных
И лишь чуточку, немножечко — ее…
Звукооператор вскинул хвостатую голову, двое спорящих синхронно обернулись. Фонограмма продолжала звучать; Звенислава отчетливо услышала, как на четверть тона сфальшивила бас-гитара. Какой уж тут уровень мировых стандартов… Хотя дело, конечно, вовсе не в этом.
— Я не в голосе, — громко сказала она. — Перенесем на завтра.
— Эти песни — восемнадцатилетние, мама. А мне уже тридцать пять.
Мама наложила питательную маску и, похожая на гипсовый барельеф, откинула голову на спинку дивана. Звенислава опустила пальцы в скользкую жирную смесь; было слегка противно. Без маминого контроля она то и дело забывала о священном вечернем ритуале, вернее, позволяла себе забыть. По большому счету — кому это нужно?..
— Не болтай глупостей. Но в целом ты, разумеется, права. И я была права, когда тебя предупреждала. Я же с самого начала говорила, разве нет?
— Говорила. Я помню.
Некоторое время они молчали. Вязкая маска, подсыхая, твердела на лице.
— Сегодня я звонила Твоему Отцу, — внушительно сказала мать, и по рельефному гипсу ее лица зазмеились трещинки.
Родители развелись одиннадцать лет назад, и с тех пор Звенислава ни разу не слышала, чтобы мать называла его как-то иначе. Только так — раздельно, веско, будто двумя ударами молота загоняя в землю тяжеленную сваю: Твой Отец. Он давно женился, у него были дети. Уже не трагедия, а просто далекое прошлое. Но мама — с ее характером, пробивным, как таран, но хрупким, словно этот самый косметический барельеф, — под пистолетом не стала бы звонить отцу, если б не…
— Он согласен профинансировать новый альбом и концертный тур в его поддержку. Твой Отец, конечно, редкая сволочь, но время от времени даже он не жлобится. Пообещал завтра перевести нам что-то около миллиона…
— Но? — коротко, стараясь не шевелить губами, спросила Звенислава.
Мама выпрямилась. Теперь ее лицо было похоже на очень-очень древнюю античную статую — свежераскопанную, до реставрации.
— При чем здесь «но»? Ты сама понимаешь, что пора менять репертуар. Эта студенческая самодеятельность никуда не годится, под нее Твой Отец, разумеется, не даст ни копейки. От него принесли одну кассету, послушай. По-моему, очень даже: свежо, ритмично… Не знаю, какие там дела у Твоего Отца с этой композиторшей…
— Мне тридцать пять лет, мама. Мне уже поздно переходить на попсу.
И замолчала, бесстрастная, словно собственная посмертная маска: со стороны это, наверное, выглядит именно так. А мама говорила и говорила, уже не заботясь об обещанной косметической фирмой вечной молодости, кусками и крошками осыпавшейся ей на колени. Что с таким стартовым капиталом (имелись в виду времена беспощадной борьбы за единственную дочь, когда Ее Отец был готов вкладывать средства и связи в раскрутку Звениславы без всяких «но») любая бездарность могла бы стать суперзвездой. Да если б она хоть немного думала о публике, а не зацикливалась на своих завихрениях, метаниях то в одну, то в другую сторону, на мутной блажи, выдаваемой за «творческую самореализацию»!.. Если бы хоть иногда слушала умных людей, кой-чего понимающих в шоу-бизнесе, раз уж сама никак не способна сделать не то что правильный — да хоть какой-то выбор…
