Он опять остановил меня возле лифта, когда я собирался подняться в свою лабораторию.
— Эдгар звонил вам? — спросил он, приблизив ко мне свое лунообразное лицо и переходя на конфиденциальный шепот. Изо рта его дурно пахло. И я чуточку отпрянул.
— Какой Эдгар?
— Эдгар По.
— Помилуйте, откуда, когда и как он мог мне звонить? Или время пошло в обратную сторону?
— И это говорит Дадлин, создатель гипотезы Зигзагообразного Хроноса, гипотезы, которая с моей помощью скоро станет теорией? Вам же известно, для чего я вызвал его? Пусть другие экспериментаторы возятся с элементарными частицами, я рискнул на неизмеримо более сложное, и все во имя вашей идеи!
— Но поняли ли вы мою идею? Все, что вы говорите, похоже на бред.
И тут Самуил Гопс (он не отличался ни остроумием, ни хорошими манерами) протянул мне свои короткие руки, а затем сказал:
— Бредить могу я, а не мои руки. Они отличаются завидной трезвостью и настойчивостью, как я не раз уже доказал.
Это лучшее, что он мог сказать. Действительно, его руки всегда производили на меня сильное впечатление.
Я вошел в лифт, нажал кнопку и стал медленно отдаляться от своего слишком напористого собеседника.
День мне показался медлительным и длинным. Хотя все мое существо сопротивлялось и возражало, я все же поминутно смотрел на ручные часы, боясь опоздать на это невероятное свидание.
Никогда я так не спешил домой, как в этот день. Анны, к счастью, не оказалось дома. Она ушла к подруге, по-видимому, на весь вечер, и я был один.
Дверной звонок прозвучал с опозданием всего лишь на две минуты. Я открыл дверь. Возле порога стоял низенький человек с вульгарным самодовольным лицом провинциального актера. Он стоял молча и смотрел на меня крохотными поросячьими глазками.
— Вы ко мне? — спросил я.
— Да.
— Кто вы?
— Эдгар, — ответил он тихо.
Я смерил его взглядом и спросил, не скрывая насмешки:
— Уж не Эдгар ли Аллан По?
— Эдгар Джонс, — ответил он. — Исполнитель роли По в биографическом фильме.
— Это вы звонили мне по телефону?
— Я.
Я пожал плечами и провел актера в свой кабинет. Не мог же я захлопнуть дверь перед самым его носом, хотя и испытывал сильное искушение. Не нравились мне его крохотные глазки и весь он с ног до головы и особенно его нос, сизый нос пьяницы и дешевого балагура.
Я еще раз посмотрел на него и сказал:
— Ничуть не похожи вы на Эдгара По. Как могли поручить вам исполнять эту роль?
Гость сел в кресло по ту сторону письменного стола возле камина и закурил сигару.
— Находите, что не похож? — спросил он сипло. — А вот режиссер Ингрем другого мнения. Он мной доволен. Вполне! Когда посмотрите фильм, вы меня не узнаете.
— Грим, — сказал я.
— Нет, — возразил он без всякого смущения. — Не только работа искусного гримера. Талант тоже.
— Скажите, а что привело вас ко мне?
— Меня направил к вам изобретатель Гопс. Он же, возможно, и убедил режиссера Ингрема поручить мне исполнение главной роли. Ах, замучили меня Ингрем и ваш Гопс, особенно Гопс.
— А при чем Гопс? Какое ему дело?
— Это и для меня загадка. Надеюсь, вы поможете мне ее разгадать. Мне говорили, что Гопс выполняет ваше поручение.
— Это не совсем точно. Он ищет экспериментальных подтверждений моей гипотезы. Но он находится на ложном пути.
— Не думаю, — сказал Джонс.
— Как вы можете судить о тонкостях современной физики, вы, провинциальный актер?
— Когда закончат работу над монтажом фильма, меня будет знать весь мир.
— Вы не преувеличиваете?
— Нисколько.
Облачко табачного дыма закрыло его лицо. И в тот же миг все погрузилось во тьму. Голос из тьмы, невидимый голос спросил меня:
— Что случилось? Почему темно?
— Не знаю. По-видимому, перегорела электрическая лампочка. Сейчас проверю.
Только через минуту я спохватился и сообразил, что это был другой голос, не голос актера Джонса, а голос того, кто говорил со мной по телефону.
От волнения руки мои плохо повиновались. И когда я включил наконец запасную лампочку, я растерялся. В кресле вместо Джонса сидел совсем другой человек. Это был действительно Эдгар По. Превращение было не только психическим, но и физическим. Большие задумчивые глаза смотрели на меня. Лицо удлинилось. Фигура стала гибкой и стройной.
— Это вы, Джонс? — спросил я.
— Нет, — услышал я мечтательный и красивый голос. — На этот раз уже не Джонс, а Эдгар Аллан По.
— По? Эдгар Аллан По? Этого не может быть!
Он усмехнулся и не стал меня убеждать. Он сидел напротив меня. Его присутствие удостоверяли мои чувства. Часы на моей руке подтверждали, что время не стояло на месте и секунды текли, превращаясь в минуты, обновляя всегда куда-то спешащее бытие. Он сидел с таким видом, словно у него не было никаких дел и забот ни в настоящем, ни в прошлом, ни в будущем и он был освобожден от всех обязанностей, свойственных человеку.
Прошел час, а он все сидел. О чем он говорил со мной? Почти ни о чем. Сделал два или три каких-то незначительных замечания, относящихся к трезвой обыденности электрического света.
— Я предпочитаю колеблющийся свет свечей, — сказал он. — В вашем мире невозможен ни Рембрандт, ни Бетховен. Слишком все отчетливо… И я тоже здесь невозможен: здесь, в вашем мире, нет теней.
— А в вашем? — спросил я.
Он оставил мой вопрос без ответа. После паузы, длившейся слишком долго, он прочел отрывок из своего стихотворения «Улялюм»:
Разговор наш был грустный и серый,
Вялых мыслей шуршал хоровод,
Тусклых мыслей шуршал хоровод…[2]
— Разве мы говорим? — спросил я. — О чем?
— Почти нет, — ответил он. — Все же между нами столетие, Дадлин.
— Но вы здесь, — сказал я. — Я могу дотронуться до вас рукой.
— Не нужно, — отстранил он мою руку.
— Надеюсь, вы все же не призрак?
— Я слишком толст и вульгарен для призрака. Не правда ли? — Сказав это, он достал носовой платок из кармана и провел им по лицу, словно стирая грим.
И в то же мгновение он снова превратился в Джонса, превратился при электрическом свете, у меня на глазах, не погружаясь в сумрак. На вульгарном лице играла самодовольная улыбка.
— По-видимому, все-таки грим, — сказал я.
— А может, талант? — спросил он.
— Талант, талант… Все твердят это слово, и, в сущности, никто толком не знает, что это такое.
— Таланту нужны тени, сумрак, как Рембрандту. Ну, как я сыграл?
Я промолчал. Если это только не было шарлатанским трюком или обманом чувств, передо мной сидел гений.
