Чарльз принадлежал к тем эзотерическим писателям, что бросаются сломя голову в гущу жизни, переживают массу приключений, а затем напыщенно и многозначительно их описывают. Он вечно находился в поисках… гм, как бы это назвать? Запределья? Оккульта? Порога? Я уже двадцать лет в этом бизнесе, но до сих пор не могу сформулировать в одной простой фразе, какие же именно книги я издаю. Последняя книга Фостера появилась на свет благодаря трем месяцам, проведенным с белуджистанским дервишем в пустыне Куш, причем в поразительно суровых условиях. И что же он вынес с собой из пустыни? Непосредственное, хотя и зыбкое понимание неделимого единства всего сущего, ощущение тайны и величественности существования… короче, ничего особенного. Ну, и материал для книги; в этом тоже нет ничего особенного.
Мы договорились встретиться на следующий день за ленчем. Я взял напрокат машину и поехал к Чарльзу в Оксфордшир. Его дом оказался чудесным старинным строением с черепичной крышей, стоящим в центре пяти акров холмистого сельского ландшафта. Хоть он и назывался «Сипай-коттедж», в нем имелись пять спален и три гостиные. Чарльз сразу сказал, что дом принадлежит не ему, а Майми Ройс.
— Но она позволяет мне жить здесь, когда хочется, — добавил он. — Мышка такая прелесть. — Он улыбнулся, словно хорошо воспитанный ребенок, рассказывающий о любимой тетушке. — Ее так интересуют мои скромные приключения, путешествия за порог между реальностью и непознанным… Она даже настояла на том, что станет лично перепечатывать мои рукописи ради удовольствия прочитать их первой.
— Какая удача, — заметил я, — особенно если вспомнить, сколько нынче дерут машинистки.
Тут вошла Майми и принесла чай. Фостер проявлял к ней откровенное безразличие. Он то ли не замечал ее неприкрытого обожания, то ли предпочитал его не признавать. Сама Майми вроде бы не возражала против такого обращения. Я предположил, что наблюдаю демонстрацию Национального Британского Стиля в сердечных делах — покорность, приглушенность, ненавязчивость. Обслужив нас, она ушла, и мы с Чарльзом некоторое время беседовали об аурах и биополях, а затем переключились на тему, реально интересующую нас обоих — его следующую книгу.
— Она будет несколько необычная, — заявил он, откидываясь на спинку кресла и сцепляя пальцы.
— Очередное приключение духа? Так о чем же она будет?
— Догадайтесь!
— Попробую. Вы случайно не собираетесь поехать на плато Мачу-Пикчу проверить недавние сообщения о посадке космического корабля?
Он покачал головой:
— Элтон Трэвис уже поехал туда, подписав контракт с «Мистическими откровениями». Нет, мое следующее приключение будет происходить прямо здесь, в «Сипай-коттедже».
— Тут что, отыскался призрак или полтергейст?
— Ничего столь рутинного.
— Тогда сдаюсь.
— Я намерен, — сказал Фостер, — прорубить дверь в неведомое прямо здесь, в этом доме, и, войдя в нее, отправиться путешествовать по невообразимому. А затем, разумеется, описать увиденное.
— Гм, однако, — буркнул я.
— Знакомы ли вы с работами Гельмгольца?
— Того, кто толковал карты таро для Фридриха Великого?
— Нет, то был Манфред фон Гельмгольц. А я имею в виду Вильгельма, знаменитого математика и ученого девятнадцатого столетия. Он утверждал, что теоретически возможно заглянуть в четвертое измерение напрямую.
Я поразмыслил над его концепцией, но мне эти слова мало что говорили.
— Упоминаемое им четвертое измерение, — продолжил Фостер, — есть синоним духовного или эфирного пространства мистиков. Название с течением времени менялось, но само пространство осталось неизменным.
Я кивнул. Несмотря на свой характер, я человек верующий, и именно это сделало меня тем, кто я есть. Но я также знал, что в подобных вещах иллюзия и самообман скорее правило, чем исключение.
— Но это духовное пространство, оно же четвертое измерение, — развивал свою мысль Фостер, — является также и нашей повседневной реальностью. Духи окружают нас. Они перемещаются в том странном пространстве, которое Гельмгольц назвал четвертым измерением. В обычных условиях их увидеть невозможно.
У меня возникло впечатление, что Фостер на ходу сочиняет первую главу будущей книги, но я не стал его прерывать.
— Наши глаза ослеплены повседневной реальностью. Но есть способы, при помощи которых мы можем научиться видеть и другое из того, что нас окружает. Вы знаете, что такое куб Хинтона? Мартин Гарднер упоминал Хинтона в своей книге «Математический карнавал». Чарльз Говард Хинтон был эксцентричным американским математиком, который примерно в 1910 году придумал способ визуализации тессеракта, называемого также гиперкубом или четырехмерным квадратом. Его метод заключался в использовании цветных кубиков, которые входят один в другой, образуя один «главный» куб. Хинтон чувствовал, что можно научиться представлять себе различные цветные кубы, а затем мысленно манипулировать ими и вращать, складывать из них большой куб и раскладывать его обратно и проделывать это все быстрее и быстрее, пока наконец не наступит гештальт, и в сознании чудесным образом возникнет гиперкуб.
Он сделал паузу.
— Хинтон писал, что это чертовски большая и сложная работа. А более поздние исследователи, как написано у Гарднера, предупреждали, что даже попытка проделать подобное опасна для психики.
— Похоже, так нетрудно и свихнуться, — заметил я.
— У некоторых исследователей и в самом деле шарики с роликами перемешались, — радостно признал Фостер. — Но, должно быть, от отчаяния. На такой подвиг теоретически способен лишь мастер йоги.
— Вроде вас?
— Дорогой друг, я с трудом могу вспомнить, о чем я только что читал в газете. К счастью, концентрация внимания — не единственный путь к непознанному. Восхищение слишком легко заводит нас на путь мистики. Принцип Хинтона разумен, но, чтобы он сработал, его надо объединить с технологией нашей эпохи. Именно это я и сделал.
Он провел меня в другую комнату. Там на низком столике я увидел то, что на первый взгляд показалось мне модернистской скульптурой. Из массивной железной подставки вверх тянулась ось с насаженным на верхушку шаром размером с человеческую голову. Из шара во всех направлениях выступали прозрачные люцитовые стержни. На кончике каждого стержня находился куб. Вся конструкция напоминала дикобраза работы скульптора-кубиста, присобачившего к концу каждой иголки по кубу.
Потом я заметил, что на гранях всех кубов нарисованы символы или знаки. Я распознал буквы санскритского, еврейского и арабского алфавитов, масонские и египетские символы, китайские идеограммы и прочие закорючки самого разного происхождения. Теперь конструкция вызвала у меня образ ощетинившейся фаланги, марширующей на битву со здравым смыслом. И я, хотя давно занимаюсь своим бизнесом, вздрогнул.
