— Вот что с ней делать? — Лиходеева моментально теряет свой пыл, — ты, Эдуардовна, извини. Я тебя обидеть не хотела, только этой пигалице мозги вправить. Всё в облаках витает.
— Ну а что плохого в театральном? — дипломатично спрашивает мама, — пусть не в Москве, так в Белоколодецке?
— Да не поступит она, — Лиходеева машет рукой, — с таким-то аттестатом. Только зря жизнь свою изведёт. Я её в торговлю пристроить хочу. У меня там знакомые есть, помогут. А это…
Она разводит руками, показывая полное бессилие в тех сферах, где не «помогут» и где непонятно, кому «нести».
Я никогда не воспринимал её раньше в качестве возможного союзника, но сейчас решаю приоткрыть карты. В историю она и так влезла по самые уши, так пусть, по крайней мере, от неё будет польза.
— Орлович украл фото, — рассказываю я, — и теперь его покрывают. Но есть один нюанс.
— Какой? — интересуется Лиходеева.
— Я точно могу доказать своё авторство, — говорю, — хоть суду, хоть журналу, да хоть Президиуму ЦК КПСС. И главный вопрос теперь в том, насколько сильно Орлович не хочет скандала.
* * *
Расстаёмся мы на удивление тепло. Решив, что её дочка демонстрировала свои титьки не за просто так, а с пользой для будущего, старшая Лиходеева примиряется с этим вопиющим фактом.
Мы даже набрасываем некий «протокол о намерениях», по которым я обещаю продвигать их семейные интересы, а Лиходеева обязуется выделить моим начинаниям материальную поддержку в виде «колбасной валюты».
Я, наконец, бухаюсь в кровать и сплю положенные выздоравливающим двенадцать часов. Так что когда я просыпаюсь, солнце уже давно подбирается к зениту.
Будят меня голоса под окном, многочисленные и мужские. Они что-то обсуждают, шумно, но неразборчиво, а затем следует стук в дверь.
Привыкший к неожиданностям, я аккуратно выглядываю в окно из за занавески и вижу там «слоновник» из археологического лагеря почти в полном составе.
Первое желание — сбежать. Через окно во двор, и дальше огородами. За последние дни жизнь потрепала меня так, что я резко склоняюсь к пацифизму.
Но с виду «старшаки» агрессии не проявляют, а стоящий впереди Серёга даже подозрительно трезв. Так что я, не надеясь на свои боксёрские способности, прихватываю из коридора ломик, и держа его в ладони, открываю дверь.
— Ты чего⁈ — глядит на мою руку Серёга.
— А с тобой по другому нельзя, — говорю, — слов ты не понимаешь, бить тебя бесполезно. Так что если полезешь, угандошу, и всё.
— Неправда, — басит он, — я просто пьяный был. А трезвый я — нормальный.
— Парни, — говорю, — валите отсюда по-хорошему. Вас и так в моей жизни слишком много. Дайте уже отдохнуть от себя.
— Да мы, это… — у трезвого Серёги явная проблема с подбором слов.
— Мы извиниться пришли, — перехватывает инициативу очкастый Витёк, — мы думали, ты говнюк, а ты, оказывается Серёгу спас.
— Выпустили? — только сейчас вспоминаю, что ещё вчера студент сидел в КПЗ.
— Да, — мнётся тот. — Владелец козла заявление писать не стал, так что даже административку не завели. Аникеев, когда узнал всё, сказал «идите и извиняйтесь, будет для вас уроком».
— Ну, извиняйтесь тогда, раз пришли, — предлагаю. —
— В общем, я неправ был, — выдавливает из себя Серёга, — так что прости, и спасибо, что заступился. Вот прям что хочешь для тебя сделать готов.
Ему вторит нестройный хор остальных «слонов».
— Прям, «всё, что хочешь»? — задумываюсь. — А у вас практика ещё долго продлится?
— Неделю, — сообщает Витёк.
— Тогда второй вопрос, — говорю, — кто из вас умеет крыть крышу?
Глава 8
«Слоны» хлопают глазами. Думали, наверное «спасибом» отделаться. Только я человек несовременный. Я их «спасибо» на хлеб не намажу, кроме того, как известно совместный труд для моей пользы — облагораживает.
— Я в стройотряде работал, — говорит пухлый парень с небольшой бородкой, которой, очевидно, очень гордится, — мы коровники строили.
— Прекрасно, — заявляю, — один специалист есть, другие подхватят.
Если правда благодарны, а не на словах, то пускай это продемонстрируют. Дури много, надо направить её в мирное русло.
К бородатому присоединяется Серёга, а потом подхватывают и остальные. Идти на попятный перед глазами приятелей им становится неудобно.
— Только ты с Аникеевым поговори, — спохватывается Витёк, — а то вдруг он нас не отпустит?
Заверив его и остальных, что все работы будут производиться исключительно с санкции профессора, я прощаюсь с ними до завтра и отправляюсь к Митричу, чтобы отдать ему плёнки со свадьбы и с фотосессии Кэт.
У Митрича сегодня многолюдно. Чтобы попасть в фотоателье, мне приходится выдержать сражение со стайкой девушек, которые упорно не хотят пускать меня внутрь.
— Работаю я тут, — говорю не выдерживая.
— Врёте, — безапелляционно заявляет одна, кучерявая и курносая, — фотограф уже внутри. А вы без очереди лезете!
— Митрич! — кричу, когда дверь приоткрывается, выпуская очередную посетительницу, — Это Алик! Впусти меня!
Не толкаться же с ними. К тому же дамочки такие, как из фразы про коней и избы. Основательные.
— Что за шум, а драки нет? — на крыльце появляется Митрич, топорща свои усы.
Девушки тут же начинают жаловаться на меня, указывая пальцем.
— Что у тебя тут за сходка? — интересуюсь я.
— Цыц, разгалделись! — Митрич горделиво выпрямляется и гладит усы. — Это с колбасной фабрики, работницы на пропуска фотографироваться пришли, — поясняет он. — Не всё тебе, красавец, фотографировать ко мне вон, они сами приходят. Да, девоньки?
Девоньки кокетливо захихикали. Глаза у них засверкали любопытством. Что это за красавец я фотографирую, где, почему они до сих пор не попали в их число?
— Что, не узнали? — развлекается Митрич, — это же фотограф с нашей районки! Значит, не заслужили пока, чтобы он вас запечатлел.
— А вы приходите к нам в обрезочный цех, — заявляет та же курносая. — Мы вам попозируем.
Представляю себе эту весёлую стайку пираний с обрезочными ножами в руках, и на душе становится тоскливо.
— Лучше уж вы к нам, — отшучиваюсь я и проскальзываю Митрича внутрь его фотоателье.
— Перерыв десять минут, — заявляет он, закрывая дверь.
У себя в коморке Митрич, как всегда, неторопливо наполняет воду в банку, ставит кипятильник и усаживается за столом.
— Ну, говори, чего надумал? — спрашивает он.
— С чего ты взял?
— Да характер у тебя такой, на задницу приключения искать. Зачем в Белоколодецк ездил?
— Откуда ты знаешь? — поражаюсь я.
— Зря, что ли, в разведке служил?
Присутствие моделей из колбасной фабрики приводит сегодня Митрича в состояние невероятного душевного подъёма. Он даже ходит по-королевски выпрямившись и воинственно топорщит усы.
— Ты за мной слежку устроил, что ли?
С трудом отгоняю от себя образ хромающего Митрича в роли «хвоста».
— Я на станции тебя видел, — перестаёт он кружить вокруг да около. — Так чего ты там забыл? И не выдумывай про плёнки, их и в Кадышеве купить можно.
— Просто справки навожу, — говорю.
— Про Орловича своего? — наседает старый фотограф.
— В основном.
— Послушай меня, — Митрич не дожидаясь чая, достаёт фляжку «Белого Аиста» и, волнуясь, прикладывается к ней, — брось ты это дело.
— Бросить?
— Брось, — он на секунду замолкает, прислушиваясь к ощущениям внутри организма, и удовлетворённо крякает. — Плюнь и разотри. Голова у тебя светлая, руки золотые… В газете тебя ценят.
— Прям ценят? — спрашиваю.
— А ты на редакторшу не смотри, что она тебя пилит, — говорит Митрич, — у баб всегда так, в голове одно, а на языке другое. Если у них мысли, слова и дела когда-нибудь вместе сойдутся, их тогда разорвёт, наверное, от такой синхронности.
— Да ты философ, — отшучиваюсь.
— Я жизнь повидал, — не принимает мой тон Митрич, — и скажу тебе, что аппарат, это такая машина… Бульдозер! Ледокол! Проедет по тебе и не заметит. Ты поломанный лежишь, а она дальше попёрла.
