на тебя, Акулина, и понимаю, что выглядишь ты ни как девка, что при полном довольствии живёт у мачехи, а еле-еле душонка в теле держиться, какая-то ты жёлтая и худая. А уж шмотье на тебе и вовсе мужицкое какое-то. Сколько тебе лет, убогая?!
Я попыталась открыть рот, но всё, что смогла оттуда выдавить — это горловой звук, похожий на мычание, который меня напугал ещё сильнее, чем барина.
— Не знает она о годах своих, и мне не младенцем досталася, — проговорила старуха склонившись.
Барин же глядя на моё лицо все больше скатывающееся в отчаяние вдруг проговорил, — Замуж тебе надо! У тебя есть приданое?!
Я обернулась к старухе, та ненавидящим взглядом, готовым прожечь дыру во мне по центру, сказала:
— Есть, батюшка, вышитый рушник, да накидка на подушку незаконченная. Не мастерица она у нас.
— Тогда вот тебе девка десять рублей, да чтобы в течение месяца свадьбу уже сыграла. А ты, старуха, чтобы отчиталась мне о предстоящем торжестве, да за десять рублей тоже, что и почем купила ей в приданое.
Барин залез обратно в карету и я услышала как он вполголоса говорит кому-то, — Ну вот, душу от грехов очистил и помог сиротке, теперь везение будет. Как и сказал батюшка.
Мы стояли посередине улицы, по колено в грязи. Старуха, в грязном сюртуке кое-как очищенном сеном, застыла в поклоне и одним глазом зыркала в сторону кареты, нервно сжимая деньги в кулаке.
Как только карета завернула за угол, она размахнулась и со всей дури огрела меня прямо по лицу хворостиной, и я ощутила, что в районе носа у меня появилась огромная царапина. От шока я застыла.
Старуха ещё пуще разозлилась, под нос себе пыхтя что-то о том, что барин теперь её накажет за порченый товар.
— Ну иди домой, дура, какой черт тебя послал бегать по улицам. И переоденься быстро. А то ещё сопливая замуж пойдёшь. Ух и дура ты пробитая.
Я подумала о том, что в теории убежать я всегда успею, но вот куда бежать по холодной грязи в совершенно незнакомой деревне я не знала.
Значит надо пойти с этой женщиной, переодеться в сухое и понять где я, и кто я. Телефон можно будет попросить и позвонить Пете, или маме, наверное, лучше. Может это вообще сон — я поморщилась и ощутила, как снова закровоточила царапина на лице. Не очень-то похоже на сон.
Старуха схватила меня, всё ещё стоящую посередине дороги, за шиворот и в прямом смысле потащила домой.
Зайдя в сени она крикнула: — Мавра, а ну иди забери Акульку. Эта дура выбежала на дорогу прямо под колёса барину, и теперь он велел выдать её замуж. А кому она такая убогая нужна, будем думать, что же делать…
Мавра, дородная женщина средних лет в цветастом платье и грязном переднике, схватила меня так же за шиворот, швырнула за печку, шепнула, что одежда и ужин в старом кувшине припрятаны.
— И оставь её сегодня без ужина, меньше бегать будет по дорогам, — проорала старуха и вышла.
Я забилась в самый дальний и тёмный, зато очень теплый угол за печкой и стала думать о том, что только часа три назад я думала о своём нелёгком будущем с неприглядным женихом, сейчас же мысли о женихах отошли далеко-далеко на второй план и уже полезли мысли о том, что мне делать в этом странном мире, будучи немой. Когда я пыталась произнести хоть какое-то слово, горло как будто пронзали тысячи игл, тогда я прекращала это делать, и слезы текли от боли.
Вечером за печку зашла Мавра, молча и довольно бесцеремонно схватила меня за руку, и выволокла из-за печки.
— Ты чем занималась весь день, почему не переоделась? Ты хотя бы ела?
Я молча кивала головой, что отвечать этой, вроде, доброй на вид, женщине, я совершенно не знала, да и боялась повторения мычания. Лучше голосовые связки поберегу, может болезнь это, ларингит, например.
На следующий день Мавра, снова абсолютно без слов, бесцеремонно выволокла из тёплого угла за печью и заставила чистить картошку. Много картошки. Возможно здесь большая семья, а может животных кормят картошкой, хотя чистят ли её для животных.
Далее выгнали пасти гусей. Я как могла мычала и махала руками, чем вывела Мавру из себя.
— Девка, ты становишься дурнее день ото дня. Что же ты, как дура, руками машешь?! Не пойму я, что тебе нужно.
Тогда я подвела Мавру к пыли, и пальцем написала два слова, — куда идти?
Мавра испуганно посмотрела на меня, быстро затерла написанное, и сказала, — Куда обычно ходишь, иди до конца улицы на речку. А ты оказывается грамоте научена, но откуда?! Кто тебя грамоте учил?
Я не зная, что сказать, помычала и руками помахала. Схватила хворостину и погнала гусей по улице.
Мавра глядя на меня, неодобрительно покачала головой.
Ближе к вечеру когда я окончательно околела у речки, увидела, что старуха несётся ко мне размахивая веником.
— Иди ж ты окаянная в дом. Что же ты, дура, тут на ветру торчишь, простынешь же. Да вот как же я тебя замуж-то пристрою, дуру-то такую.
Я схватила хворостину и погнала гусей обратно, но если гуси к воде бежали споро, то обратно они ни в какую не хотели. Я бестолково бегала с одного берега на другой, а старуха стояла на дороге и злилась.
— Иди в дом уже, Мавра тебя умоет. Свататься пришли к тебе.
Я, видимо, заметно изменилась в лице, на что бабка мимолётно прижала меня к себе и сказала: — Ну, ну. Хоть и дура ты, девка, а время пришло тебе. Хотела я тебя при себе подольше подержать, может хоть разговаривать бы научилась, но нет. Не судьба тебе при мачехе на довольствии и всём готовом пожить, надо идти в замуж прислуживать.
Я наклонила голову и побрела в сторону дома, бабка же проводила меня взглядом и прикрикнула, чтобы поторопилась. А потом уже только слышно было, как она гусей собирает, а те её даже слушаются.
Я попыталась войти в дом, как Мавра меня на ходу поймала и потащила в корыто умывать. Щедро зачерпывая ледяную воду огромной ручищей она размазывала по моему лицу видимо пыль и грязь, я от стресса даже ни разу не задумалась, что у меня на лице творится. Ледяная вода так же щедро затекала мне за шиворот и уже почти долилась до пояса, как Мавра все так же
