— Пошли прочь отсюда, — процедил я.
Жаль, что я не вполне владел французским матерным, иначе сказал бы слегка по-другому, но примерно с этим же смыслом.
— Ты хоть знаешь, кто я такой? — мужик лениво изогнул бровь, будто и не смотрел в чёрное дуло мушкета, способного одной пулей снести ему голову.
— Я это первым делом спросил. Ты не ответил, значит, ты — какой-то хер с горы, — сказал я. — Валите отсюда.
Краем глаза я увидел, что Муванга тоже поднял трофейный мушкет, неловко сжимая его под мышкой. Но курок был взведён, и негр в любой момент мог выстрелить. Все мушкеты у нас были заряжены.
— Ухади! — взвизгнул Муванга.
А его брат сидел, не осмеливаясь даже поднять взгляд. Вот Обонга бы запросто попал в новое рабство.
Буканьеры переглянулись.
— Вам ясно сказали. Уходите, — произнёс я.
Мужик зло прищурился, внимательно посмотрел мне в лицо, словно запоминая.
— Я тебя запомнил. И ты запомни. Франсуа де Валь не забывает и не прощает, — проскрипел мужик.
— Лучше на бумажке запиши, — ответил я.
Много я таких злопамятных видал. Лично я — не злопамятный. Я просто злой и у меня память хорошая.
Франсуа де Валь пару секунд поиграл желваками, глядя мне в глаза. Я отзеркалил его выражение лица, и через несколько мгновений он развернулся, буркнул что-то своим товарищам и быстрым шагом пошёл прочь. Один из его дружков обернулся на ходу, широко улыбаясь, и жестом показал, как перерезает горло. Я презрительно сплюнул в траву.
Я долго смотрел им вслед, пока они не скрылись за кучей брёвен, а потом аккуратно вернул курок в безопасное положение и опустил мушкет. Нервишки снова немного шалили, и я на автомате притопывал босой ногой по земле, сам того не замечая.
— Масса, спасибо! Спасибо! — бросился мне в ноги Муванга, так и сжимая заряженный и взведённый мушкет в руках.
Пришлось забрать у него оружие, чтобы он никого ненароком не подстрелил, и вернуть только после того, как я снял его с боевого взвода.
— Страшный! Подошли, говорят работа! — тараторил Муванга. — Пошел работа, ниггер! Я сказать не буду! Тот злой стал!
— Понятно, — сказал я. — Пошли они к чёрту. Забудь.
Я уселся рядом, достал нож и принялся обрезать ногти, обломанные и страшные после долгих месяцев работы в поле и рытья подкопа. Такой нехитрый, почти медитативный процесс давал ещё и возможность подумать. Куда подевались Эмильен и Шон? Кто такой этот де Валь? Чем это для нас чревато? Вопросов было больше, чем ответов. Но больше всего меня беспокоил Обонга, который даже не притронулся к мушкету, лежавшему рядом с ним, да и вообще, сидел теперь понурый и грустный.
— Эй, Обонга! — сказал я.
Негр поднял на меня тоскливый, затравленный взгляд.
— Что с тобой? — медленно и внятно, так, чтобы до негра точно дошло, спросил я.
Обонга пожал плечами. Он начинал всё сильнее меня раздражать своим поведением.
— Я начинаю думать, что зря тащил тебя на собственном горбу, и надо было послушать Шона, — сказал я. — Говори, что случилось.
— Ничего, — буркнул негр. — Жрать охота.
— Эти сказали, жрать дадут, — вставил Муванга.
— Ясно, — буркнул я.
Жрать и правда хотелось, особенно учитывая, что со всех сторон доносились весьма аппетитные запахи жареного мяса, от которых сразу начинал урчать желудок. Обонге, видимо, приходилось труднее всего. В армии мы таких называли нехватами, и солдаты в таком звании были одними из самых неуважаемых. И не зря.
Можно было бы, конечно, пойти на охоту, но я что-то сомневался, что сумею подстрелить кого-нибудь в лесу и потом вернуться в лагерь. Вдобавок, я надеялся, что на охоту уже ушли Шон и Эмильен. Во всяком случае, они либо на охоте, либо рассорились до такой степени, что пошли выяснять отношения за пределы лагеря, и я всё же надеялся, что они вернутся с добычей.
Я закончил с ногтями, вытер нож и убрал его в ножны. Несколько минут мы молча сидели у потухшего костра, отгоняя москитов и поглядывая по сторонам. Поговорить с неграми, в принципе, было не о чем. Мне это быстро наскучило, и мой взор упал на вчерашние трофеи и одежду, снятую с мертвецов. Пожалуй, можно было заняться стиркой, раз уж делать всё равно нечего.
Из всего, что мы сняли с троицы надзирателей, мне по размеру подошли только мешковатые штаны Пьера Сегье и ситцевая рубаха Кокнара, на которой ещё оставались кровавые пятна и, возможно, даже кусочки его мозгов. Сапогов по размеру не нашлось, но я даже как-то уже привык ходить босиком, так что не особо расстроился. Так что я собрал шмотки и отправился обратно к ручью, строго наказав Муванге оповестить меня, если вернутся Шон или Эмильен.
Ручей в том месте, где я брился, не слишком подходил для стирки, и я прошёл чуть ниже по течению, где он становился чуть шире и глубже. Остро не хватало мыла или хоть какого-нибудь средства. Кровавые пятна уже успели въесться в ткань, и даже холодной водой отстирывались плохо.
Чужая одежда воняла. Я чувствовал это даже сейчас, и раз за разом продолжал замачивать штаны и рубаху в ручье. По-хорошему, нужно было бы ещё и прожарить эти шмотки, я бы не удивился, если бы обнаружил там бельевых вшей. Но в отсутствие утюга я даже не представлял, как это можно сделать, так что решил, что хорошей стирки будет достаточно.
Наконец, когда мои руки уже стало скрючивать от холодной воды, а рубаха грозилась порваться от чересчур усердной стирки, я решил, что пора заканчивать. Мокрое бельё я разложил прямо тут же, на камнях, под жарким карибским солнцем оно высохнет моментально, а сам разделся догола и ненадолго окунулся в воду, смывая с себя всю грязь, накопившуюся за долгие месяцы рабства. Купаться было зябко, но я стойко терпел холод, пока не вымылся полностью, а когда я вылез из воды, одежда уже высохла, и я наконец-то оделся по-человечески.
Штаны были великоваты и сидели на мне, как мешок, пришлось подпоясать их широким поясом, снятым с того же Сегье, рубаха, наоборот, не сходилась на груди, и пришлось оставить её расстёгнутой, будто я какой-то жиголо, но в остальном всё было превосходно. Я наконец-то ощутил себя свободным человеком.
Мои лохмотья, некогда бывшие модными пляжными шортами, я оставил здесь же, в кустах, брезгуя к ним даже прикасаться.
Глава 22
По пути назад я увидел апельсиновое дерево чуть в стороне от лагеря, на котором висели бледно-оранжевые плоды. Это было, пожалуй, первое местное дерево, которое я точно знал. Несколько подгнивших апельсинов валялось на земле, ветки грузно сгибались под тяжестью плодов. Я сорвал один, на всякий случай разрезал ножом. Точно такие же апельсины, как и везде. Это радовало.
Кислый плод истекал липким соком, в каждой дольке гнездились по несколько косточек, но для меня он всё равно показался самым вкусным и сладким на свете. Я сорвал по одному апельсину для каждого, сунул их за пазуху и пошёл к своим.
Я шёл к лагерю, пытаясь хотя бы примерно посчитать, сколько здесь живёт людей, и по всему выходило, что здесь обитало около полусотни буканьеров вместе с рабами и слугами. Люди приходили и уходили, солили здесь мясо и сушили шкуры, складывая их в этих самых хижинах. Обедать и спать предпочитали на улице. Костры палили не для того, чтобы согреться или приготовить пищу, а чтобы отогнать дымом вездесущих москитов и прочий гнус. Очень много в лагере было собак, у каждого буканьера непременно были одна-две собаки, отчего в лагере постоянно раздавался собачий лай. А всё добытое мясо и шкуры они потом продавали плантаторам, колонистам и морякам.
Негры так и сидели возле кострища, вероятно, даже ни разу не сойдя с насиженного места, не то от страха, не то от лени. Другие негры в лагере тоже были, но в качестве рабов, и на наших они поглядывали с какой-то нескрываемой завистью и отчасти даже враждебностью. Местные рабы заготавливали дрова, сушили шкуры и занимались прочей рутинной работой, впрочем, куда менее изматывающей, нежели работа на плантации.
