- Ой, да что ты будешь делать в большом городе? - поговаривали, что в бурной юности Нечипоренко подвизалась на тучных нивах городского строительства как раз в одной из союзных столиц, и впечатлений с тех пор запасла массу: были они, по большей степени, резко отрицательными. - Ты там никого не знаешь, тебя там никто не знает. Что будешь там делать? В уборщицы пойдешь? В санитарки?
- А хотя бы и в санитарки. Труд у нас везде почетен, где какой ни есть! - к месту процитировала классика девушка. - Дадут комнату, пойду в больницу санитаркой, выучусь на медсестру, потом на доктора! Поди плохо, доктором-то быть! И по химии с биологией у меня круглые пятерки, справлюсь!
- Ох, милая моя Куяным... - растрогалась директриса.
Спустя три часа дня Куяным Тычканова, обремененная грузом прожитых лет, аттестатом зрелости установленного образца и внесенным в личную карточку сертификатом на право получения двадцати метров жилой площади в городе Пушкин, СССР, оставила почти родной, но нелюбимый Сары-Тоо. Стучали колеса плацкартного: впереди были семь дней пути и три пересадки.
На Пулковский узел города-героя, четырежды орденоносного Ленинграда, четвертый, последний, поезд, удобно прибыл в три часа дня. Впереди был эсобус в город Пушкин, расположенный в ближней к столице части Ленинградской области, блестящая карьера настоящей актрисы, и, конечно, целая огромная жизнь.
***
Российская Империя, Варшава, Январь 1910 года. Много лет назад.
Гальванёр Александр Макаров и другие.
Паровоз издал протяжный гудок. Люди, сновавшие туда-сюда по перрону, и вовсе уподобились муравьям: забегали вдвое быстрее и втрое бестолковее, подчиняясь, впрочем, довольно понятной системе. Часть из них покидала поезд, другая часть стремилась на поезд сесть, кто-то профессионально помогал или бестолково мешал что первым, что вторым.
Саша Макаров, небогатый мещанин по виду, гальваномонтёр городских мастерских по профессии и пламенный социалист по душевной склонности, наблюдал суматошное движение человеческих масс с довольно удобного, но слегка необычного насеста: он оседлал опорный столб, торчащий в центре перрона. От столба во все стороны расходились провода, электрические, телеграфные и даже телефонные, и Саша делал то, что и было ему положено по должности и окладу: открыв небольшой шкафчик, старательно искал поломку.
Поломка выражалась в неприятности, случившейся с телеграфом: то ли обрыв линии, то ли короткое замыкание, то ли еще что-то, но телеграф не работал. Поломка была внесена в особый журнал работ, работа выполнялась совершенно официальным образом, а о том, что оную поломку сам Макаров и устроил часом ранее, знал только сам монтёр.
«Вон вы,» - думал сам про себя Саша, одновременно посматривая вниз со столба и тыкая, будто наугад, толстым магнетожезлом куда-то в переплетение проводов. «Сатрапы. Псы. Чуете поживу! Ништо, сегодня воротитесь в конуру без добычи!»
Рекомые сатрапы, явственно выраженные в виде одного заметного жандармского ротмистра и десятка почти невидимых филеров, толковейшим образом оккупировали перрон, ухитряясь заглядывать в лица буквально всякому, проходящему мимо.
Проскользнуть мимо нечего было даже и думать, пусть и под личиной: синемундирники, одетые, впрочем, в серое и бурое для пущей незаметности, дело свое знали туго. Не менее туго пришлось бы и тому или тем, кого они так старательно высматривали, не случись в почти небесной вышине некоего монтёра: Саша своевременно заметил агентов и успел подать товарищам сигнал опасности.
Сигнал был неочевиден: выражался он в коротком мигании строго определенного фонаря, находящегося на том же столбе, где и Макаров. Товарищи увидели, вняли и носу из вагона не показали.
Жандармы бдили, Саша радовался, прочим не было никакого дела: сидят двое в купе, и пусть сидят.
Наконец, издав последний гудок, паровоз грузно тронулся с места. Жандармские агенты остались ни с чем и, верно, по этому поводу огорчились, Макаров заслуженно возликовал, товарищи, разумно взявшие билеты так, чтобы не выходить, в случае опасности, из вагона, и вовремя увидевшие нарочитый сигнал, были спасены.
В удобном синем вагоне, купе третий нумер, расположились двое.
- Знаете, меня не первый день мучает один вопрос, - один из пассажиров, одетый протодьяконом, продолжил прерванный стояночной суетой разговор. - И вопрос этот касается вашего общественного устройства.
- Я уже говорил и Вам, и вашим товарищам, что любые такие вопросы можно задавать, ничуть не чинясь. - Визави протодьякона, совершенно очевидный пущевой эльф, одетый, как и принято в лесном народе, размашисто и зелено, элегантно развалился в кресле синего жаккарда. На попутчика он поглядывал с некоторой долей снисходительности, нормальной, впрочем, когда снисходящему минимум в десять раз больше лет, чем тому, с кем он ведет беседу.
- Тогда скажите, - протодьякон огладил негустую, но длинную, бородку, и продолжил. - Как получается, что Пуща, монархия по своей сути, так активно и сознательно поддерживает нас, марксистов, и наши взгляды на жизнь? Взять, к примеру, товарища Рахья...
- Вы только самому Эйно этого не скажите: будете неправильно поняты, и, возможно, немного биты. Рахья, конечно, эльда, но эльда городской, к Пуще отношения не имеет, заданий от Совета Третьей Листвы не получает, да и недолюбливает нас, лесных, честно говоря. - Перворожденный поднял стакан с остывшим чаем и отхлебнул ароматного напитка.
- Кроме того, Рахья - совершенно негодный пример, - продолжил старший собеседник развитие своей мысли. - Они, городские, помешаны на идее всеобщего равенства до такой степени, что готовы ставить всех в одну шеренгу и отрезать лишнее. К примеру, была одна история с певцом Шаляпиным — Рахья совершенно натуральным образом предлагал обрезать Федору Ивановичу уши: слишком хороший музыкальный слух, дескать, возвышает его над окружающими, а это нарушает социалистическую идею!
- Историю эту я слышал. - Протодьякон улыбнулся. - Только товарищи рассказывали, будто городские эльдар предлагали подрезать полуогру связки, но цель была та же.
- Уже не важно, - продолжил эльф. - Да и не о городских сейчас речь. Главный вопрос, который возникает уже у меня: с чего Вы, юноша, вообще решили, что Пуща управляется по монархическому принципу?
- Ну как же, - нимало не смутился юный собеседник. – «В году тысяча семьсот двадцать пятом король Гэллаир Первый доставил прах императора Петра быстроходной ладьей по реке...». Король — это монарх, и он до сих пор правит в Восточной Пуще, значит, Пуща — монархия. И, насколько мне известно, система правления во всех Старых Лесах одна и та же...
Перворожденный собеседник рассмеялся. Смех был звонкий и мелодичный, будто кто-то рассыпал на рытый бархат серебрянные колокольчики. - Ох уж эти мне трудности перевода, юноша! Смотрите: все дело в том, что «тару» и «таар» — не одно и то же. Первое означает, действительно, «король», но в эльфийских языках встречается редко, и только в древних легендах. Второе — это просто «руководитель», без уточнения общественной функции и полномочий. Так что Гэллаир — не король, а просто правитель, а Первый — это не порядковый номер монарха этого имени, а номер срока его правления. Сейчас он, к слову, Гэллаир Третий, поскольку избран — демократическим голосованием, тайным и всенародным, на третий столетний срок!
- И все равно, - интересующийся будто искал подвох. - Правитель, который руководит государством сто лет и больше — это монарх, если не по названию, то по сути!
- Вы, как представитель короткоживущей расы, совершаете одну типичную ошибку. - Эльф вдруг стал серьезен и сосредоточен. - Поймите, то, что для вас вся жизнь, и даже больше, для эльфа — срок немалый, но не критичный! Вот сколько, по-вашему, мне лет? Обычных, человеческих лет, без коэффициента личного опыта, предложенного Энгельсом?
- Не могу сказать. - стушевался протодьякон, или, во всяком случае, тот, кто был протодьяконом одет. - Лично мне кажется, что человеческих лет Вам было бы тридцать, а эльфийских... Не знаю. Двести?
