Настя презрительно фыркнула, не удостаивая меня ответом.
Кстати, а что она делает здесь в столь ранний час? Не пришла ли проведать моего друга? Только вот с какой стати, Леша — обычный работяга, каких на заводе много тысяч.
— Как он? — спросил я, сменив тон с шутливого на серьезный. — Шансы есть?
Анастасия подтвердила мою догадку. Высокомерное выражение, которое появлялось у нее каждый раз при виде меня, исчезло с ее лица, теперь на нем проступило искреннее беспокойство, и Настя ответила вполне дружелюбно:
— Твой товарищ, Алексей Носов, все еще находится в крайне тяжелом состоянии. Меня попросили принести его медкарту. Доступ к нему посторонним запрещен, так что даже не пытайся проникнуть в палату. Носов без сознания, ты ему сейчас ничем не поможешь, но врачи делают все возможное, чтобы он очнулся и встал на ноги, там работают настоящие специалисты с многолетним стажем…
— Бла-бла-бла, — огрызнулся я, и тут же лицо Насти вновь приобрело вид египетской маски, — все вы так говорите, когда толком не понимаете, чем помочь человеку! Скажите просто: он будет жить или умрет?
— Этого тебе не скажет даже сам великий товарищ Сталин! — Настя отвернулась и ушла прочь, оставив меня в одиночестве. Опять у нас с ней не получилось, но в этот раз виноват исключительно я один, признаю. Очень уж меня разобрала злость на эту вечную недосказанность, которой почуют пациентов врачи. Да скажи ты прямо — не жилец, и будет понятно, к чему готовиться… или обнадежь — жить будет! Нет же… мы делаем все возможное… и так во все времена, в любой больнице или госпитале. Армейские хирурги, правда, пожестче, могут и на три буквы послать, не задумываясь, и правду-матку рубануть, как есть. Гражданские же, даже сейчас, во время войны, но в глубоком тылу, предпочитают говорить обтекаемыми фразами, как опытные политики, а там уж, какой бы исход ни случился, он был «предсказан» заранее.
В общем, понятно, в палату к Лехе мне не попасть, и пытаться нечего. Да и смысл прорываться, если он все еще в беспамятстве. Надеюсь, к вечеру он все же очухается, и я совершу повторную попытку наведаться в больницу.
Сегодня я пришел в цех одним из первых в нашей бригаде. Только Михалыч уже что-то хмуро крутил разводным ключом, а Воронин в сварочной маске приваривал на краях нижнего кормового листа броневые картеры бортовых редукторов.
— Как Леша? Ты его видел? Живой? — Корякин отвлекся от работы и взглянул на меня.
— Жив, но не видел его. Не пустили, точнее, она не пустила, медсестра наша, Анастасия Павловна!
— Волжина? — уточнил бригадир, и тут я понял, что впервые слышу ее фамилию, до этого знал лишь имя и отчество. — А ты, кстати, в курсе, что она из «благородных»? Сама-то, конечно, родилась после Революции, но вот предки ее из древнего русского дворянского рода, а тетка — бывшая жена самого Горького!
— Даже так? — присвистнул я. — А что она делает здесь, в нашем городе?
Я едва не сказал — «в провинции», чем наверняка задел бы Корякина. Население Челябинска составляло примерно двести пятьдесят тысяч человек, но сейчас, благодаря эвакуированным, почти удвоилось. И все же это была именно провинция.
— Прошла курс медсестер в Москве, но отправили в тыл. Говорят, просилась на фронт, отказали. Не доверяют, думаю…
Еще пару дней назад подобное откровение от Петра Михайловича было бы невозможным, но вчерашний вечер все изменил. Он принял меня в ближний круг, и доверял теперь безусловно.
— Она добрая, — сказал я, — пришла Леху проведать, хотя не обязана была. Медкарту его принесла. Уверен, устроила ему там все по высшему разряду! Как могла…
Бригадир кивнул и вернулся к работе. О вчерашнем он не обмолвился ни словом, но я понимал, что данные обещания не пропали даром. Охота на бригаду Зуева уже объявлена, и если они в чем-то виноваты, скоро это будет ясно. Недаром же Казаков, вечно приходивший в цех первым, до сих пор отсутствует, да и Филиппов припозднился. Но спрашивать о них я не стал, вместо этого занялся своей непосредственной работой. Подозрения — подозрениями, но взятые на себя обязательства необходимо выполнять!
Поставить фронту целый танковый корпус сверх плана — значит напрячь все мышцы огромного комбината, заставить его скрипеть от натуги, но выдавать и выдавать продукцию. И каждый из нас, будучи лишь винтиком в этой системе, как бы банально ни звучало, являлся одновременно и частью общего организма Танкограда. Без нас ничего бы не получилось. Без нас всех, и таких как мы, кто приходил ни свет ни заря, а уходил в кромешной тьме ночи. Без тех, кто не видел родных и близких, зато, замерзая на морозе в промозглом цеху, недоедая, делал план. Делал сверх плана. Делал столько, сколько не сумел бы сделать прежде, в сытые годы. Сейчас же грани реальности размылись, полустерлись, и стахановские бригады множились и множились по всей стране. Невозможного не существует! Человек может все, и даже больше!
Ровно к восьми часам пришли смурные Филиппов и Казаков. Переглянувшись с бригадиром, подошли к нему и коротко о чем-то переговорили. Тот коротко кивнул, словно принял отчет. Что это означает? Они уже вступили в игру и начали слежку за кем-то из бригады Зуева? Мне никто ничего докладывать не спешил, я вздохнул и продолжил работу, надеясь разговорить Корякина во время обеденного перерыва. День тянулся на удивление медленно, хотя обычно, как только включаешься в рабочий процесс, часы пролетают совершенно незаметно.
Надо обязательно вечером еще раз наведаться в больницу. Леха — крепкий, он выкарабкается. И тогда-то прояснится, кто именно напал на него. Если это кто-то из зуевских — конец им. Я не остановлюсь ни перед чем, даже перед убийством. Но лучше, конечно, будет сдать их в милицию, там тоже церемониться особо не будут. В любом случае, нужны доказательства. Безосновательные доносы я писать не буду — это позорно и подло. Так что придется либо ждать, пока Леша очнется и начнет говорить, либо самому отыскать преступников. Если Корякин решил, что втягивать меня в это дело не стоит, маловат, мол, то я так не думаю. Не расскажет, в чем дело, буду действовать в одиночку. Не привыкать. Так мне даже в какой-то степени проще — не нужно ни с кем советоваться, согласовывать планы. Решил и действуй!
Но во время обеда вчерашнюю тему никто не стал поднимать. Говорили о разном, но не о том, о чем хотел слышать я.
Обсуждали сегодняшнюю от 21 декабря 1942 года статью в «Правде» в разделе «На фронтах отечественной войны».
Корякин развернул газету и зачитал вслух:
— «…Наши войска в Сталинграде ведут активные действия. Они отвоёвывают дом за домом и теснят противника изнутри, помогая нашим войскам, наступающим со стороны Дона, с северо-запада и юго-запада. Враг, осаждавший город, сам очутился в осаде. И он яростно сопротивляется, опираясь на укрепления, созданные им в развалинах домов, на дзоты и другие инженерные сооружения…»
Дальше в статье рассказывалось о подвиге взвода минеров под командованием Максима Алексеевича Репина, пробравшихся ночью на позиции врага и заминировавших железнодорожный путепровод и все тропинки, ведущие к немецкой кухне. А на обратном пути минеры закидали гранатами немецкий блиндаж. На вторую ночь та же группа уничтожила станковый пулемет с расчетом и поставила восемь мин у входов в немецкие блиндажи.
Железные люди со стальными нервами.
Казаков стиснул зубы, Филиппов сжал кулаки, Воронин слушал очень внимательно.
— Сбегу на фронт, — мрачно сообщил Казаков, когда бригадир закончил чтение. — Мамой клянусь! Сил моих больше нет в тылу отсиживаться… словно не русский человек, а враг какой ненадежный, которому не доверяют и близко к линии фронта не подпускают… А Сталинград скоро снова будет наш, целиком и полностью!
— Конечно, будет, — кивнул Корякин, — немцам мы его не отдадим. Наши блокировали все части 6-й армии. Ни продовольствия, ни боеприпасов, ни горючего фашисты не получают. Они долго не продержатся, духу не хватит.
— Я тоже напишу заявление, — коротко проинформировал всех Филиппов, — наше место там.
