Молодец, не глупая.
— Да, убить, — киваю. — Или казнить, если говорить формулировкой закона. Уложение «О праве и обязанностях дворянских» говорит, что мне позволяется не ждать суда. Я могу предать смерти договорного вассала, то есть Гиврина, за измену и вредительство договорному сюзерену, то есть моей маме. Требуется лишь заранее уведомить Управу и предоставить ей улики.
— Господин, есть определенный риск, — замечает Катя и подается ко мне, взволнованно дыша. — Если Управа после проверки улик сочтет их недостаточными для обвинения, а вы уже казните изменника, с вас взыщут ответственность. Именно поэтому данным пунктом уложения давно уже не пользуются другие дворяне.
— Улики достаточные для обвинения? — вскидываю я бровь.
— Да, но…
— Насколько процентов ты уверена?
Она минуту думает, поглаживая кожу портфеля.
— На все сто, — наконец серьезно говорит Катя.
— Тогда решено. Если мы понадеемся на суд, то казни не будет. Максимум пожизненное. Остальные крысы же должны видеть, что их ждет самая жестокая кара.
— Поняла-а, — протягивает женщина и затем томным голосом добавляет: — А вы, оказывается, очень строгий, господин. И притом очень справедливый.
Тимофей аж закашливается. Оба не обращаем на него внимания. Катя пристально смотрит мне в глаза, а я задумчиво чешу висок.
— Прекращай нахваливать, Лизоблюдова. У меня для тебя просьба. Потрать деньги завода, купи маме вторую престижную машину, найми ей еще водителя, — задумываюсь. — И вели «кадрам» найти нам в усадьбу садовника и охранников. Да и машину с водителем тоже им поручи, нечего самой заниматься.
Второй водитель давно нужен, Тимофей ведь не железный. Да и охрана совсем не лишняя. А садовник…. Ну просто достало меня каждый день наблюдать в окне вместо сада заросли бурьяна.
— Это дополнительные расходы, — замечает Катя. — Около двухсот тысяч рублей в месяц, с учетом лизинга машины. Учитывая положение завода…
— Ой, прекращай, — отмахиваюсь. — Заводу так и так конец, если мы что-нибудь не придумаем. Лишний месяц жизни роли не играет. Кстати, насчет «придумаем» я с тобой сегодня вечером поговорю. Хотя нет, завтра. — Сегодня же буду казнить Гиврина.
— Я буду ждать с нетерпением, — покорно опускает ресницы Катя. — Мой господин.
Охреневший Тимофей едва не присвистывает. В чем-то понимаю мужика. Вот сидит вся из себя роскошная статная дама с красной помадой, в черном костюме горячей училки и завязанными в пучок волосами. А рядом совсем зеленый пацан, школотрон. И кто кому должен глазки строить и ресницами хлопать? Видимо, я. Выходит же ровно наоборот. Но к болотопсам стереотипы. Меня волнует только поставленная цель. А ступенек к ней с каждым шагом всё больше и больше. Ррр…долбаный Бемижар. Как доберусь до тебя, руки и ноги поотрываю!
Высаживаем брюнетку у крыльца Управы, а затем едем в школу. Звенящая тишина выразительней тысячи слов.
— Ну, говори, — вздыхаю я.
— А девка-то ого-го! — Тимофей закатывает глаза. — Красивая шельма!
— Она не шельма, а директор завода, — напоминаю.
— Это ты своей маме сказки рассказывай, — хмыкает слуга. — Я будто не знаю, какой кипяток у тебя сейчас в голове и в штанах шипит. Тоже был отроком, тоже на красивых баб глазел аки голодный пес.
Ну да, наверное. Будь я обычным подростком, то после одного Катиного взгляда ерзал бы бедрами, как угорелый. Физические данные у брюнетки отличные, это бесспорно. Тимофею же не расскажешь о том, сколько таких Катей я уже перепробовал.
— Поглазели и забыли, — решаю перевести тему. — После школы едем на дело.
— Этого Гиврина казнить? — поворачивается Тимофей. — Сень, не буду спорить. Раз надо, то надо. Ты барин, тебе видней. Но прошу — не пачкайся сам. Молод еще, а первое убийство — очень серьезный стресс, уж поверь старику. Тебе будет мешать это управлять заводом и заканчивать школу. Давай лучше я? А ты рядом постоишь, ладно?
— Нет, Тимофей, — качаю головой. — Не хочу я делить с кем-либо ответственность за свое решение. Прими это как данность и не спорь.
Он отворачивается.
— …Эх, слишком рано ты вырос… — доносится до меня тихий шелест.
* * *
В школе ничего нового. Успеваю к третьему уроку — музыке. Ох, какие взгляды на меня только ни бросает Оксана Тимуровна. Ее глаза за очками полны расстройства и молчаливого обвинения.
— Что ж, давайте, класс, споем «Экватор», — тяжко роняет Оксана и, будто с неохотой, садится за пианино.
Весь урок мы поем хором. Я, разумеется, запеваю первым. Остальные подхватывают. Сначала учительница жмет клавиши словно через силу. Но только сначала. Нежные руки учительницы разыгрываются, производя блестящие аккорды. Кажется, от нашего сильного пения женщина наполняется энергией. Она выпрямляется, щеки розовеют. Даже улыбается. И глаза больше не грустят.
Звонок прерывает музыкальную идиллию.
— Иди без меня. Догоню, — киваю Степке. Чувствую, что надо объясниться с этой доброй красивой женщиной.
Почти сразу мы остаемся с учительницей одни в классе. Оксана сидит, я подхожу к пианино.
— Арсений, ты ведь не хочешь заниматься вокалом? — вздыхает она, подняв голову.
— Профессионально — нет, — мягко улыбаюсь, чтобы сгладить ответ.
— Вот как, — Оксана Тимуровна смотрит на мои губы и неожиданно говорит. — А я так просто не сдамся, знай, ученик!
Эм, не понял.
— То есть?
— То есть, ты принадлежишь музыке! — заявляет серьезно женщина. В сердцах она одергивает белую юбку в синий горошек. Оголяются милые круглые коленки. Я бросаю взгляд на нежную кожу, виднеющуюся сквозь колготки. Оксана краснеет лицом и сразу же прикрывает колени обратно. — Пускай и сам не понимаешь. Но у меня есть три месяца переубедить тебя до выпускного.
— О-ох, Оксана Тимуровна, — вздыхаю. Надо же, какая фанатичная женщина! — Да поймите же, у меня нет исключительного таланта к вокалу.
— Тогда что же это было? — кивает она на пианино. — Когда ты пел, мои руки сами собой играли! Словно твоими губами пел Боян!
— Вы меня вообще слышите? — перехожу на серьезный тон и произношу по слогам. — И-склю-чи́-те-льный. — она непонимающе хлопает глазами. — Ладно, сейчас покажу.
Кладу руку на пианино рядом с ее нежными пальцами. Быстро пробегаюсь. Изучаю звучание клавиш. Инструмент-то незнакомый. Ага, понятно. Диапазоном звуковых градаций похоже на валинорскую секваю, а вертикальным расположением струн на нигарский фортпан. Теперь что-нибудь посложнее.
Приходится нагнуться к учительнице, чтобы дотянуться второй рукой. От неожиданности женщина дергается, но не отшатывается, только лишь тяжело дышит. Нежный цветочный парфюм Оксаны щекочет мои ноздри.
— Я мешаю? — робко спрашивает она, заглядывая поверх очков в глаза.
Качаю головой, и учительница облегченно выдыхает. Понравилось зависать в моей орбите.
Я же играю Анинский Этюд. Очень красивая, милая, лирическая и, одновременно, игривая миниатюра. Разбор простейший, но играть не просто: этюд на октавную технику и скрытую мелодию. Специально играю вариант для среднего уровня — без стаккато на педали.
Оксана замирает, вслушивается в звучание.
— Прекрасно, — выдыхает она, когда заканчиваю и выпрямляюсь. — Никогда не слышала ничего похожего. — А потом до нее доходит смысл моей инсценировки. — И много ты умеешь всего такого…разного?
— Достаточно, — пожимаю плечами. Не скажешь ведь, что я могу играть на инструментах, петь, писать картины, высекать из мрамора скульптуры и еще многое-многое. Просто незачем. — Вокал, да и музыка вообще — лишь один из моих талантов, далеко не главный, так что простите.
На этом разворачиваюсь и покидаю кабинет. Прежде, чем свернуть за дверной проем, замечаю, что Оксана Тимуровна сидит грустная-грустная. Раз за разом ее рука гладит клавиши, которых я коснулся последними в конце этюда. Не играет, просто гладит.
Сегодня специально меньше опираюсь на трость. Демонстративно хожу на двух ногах. На удивленные вопросы одноклассников отвечаю, что вылечился.
