— Слишком медленно, — неожиданно говорит Влада. Я непонимающе гляжу на нее.
— Что?
— Я сказала, что это слишком медленно, — повторяет она с отсутствующим видом. — Ты вот знаешь, сколько людей в этом районе проживает, хоть примерно?
Я качаю головой.
— И я тоже не знаю, но по площади тут километра четыре, наверное, многоэтажек практически нет, много нежилых помещений — магазинов и ресторанов… Ну, верных тысяч шесть будет.
Она поворачивается ко мне, очень деловитая и серьезная.
— Шесть тысяч потенциальных упырей. Нам предстоит много работы.
Ну все, приехали. Вот оно, то самое падение, о котором еще давным-давно говорил умный Алукард.
— Нет, — качаю головой. — Нет. Ты это сейчас несерьезно говоришь, правда?
Из колонок у Пипа динамично молотит Dani California от Red Hot Chili Peppers. Влада выглядит удивленной.
— Ну конечно, серьезно, глупенькая. Я же тебе это еще в самом начале сказала. А Алукард подтвердил.
— Что ты мелешь? — Ладно, пусть она сама свихнулась. Может, и я тоже не в лучшей форме. Но причем тут Алукард, которого здесь вообще не было?
«Делайте то, что должны, главная задача сейчас — не допустить распространения заражения за пределы района».
Влада хлопает в ладоши.
— Видишь? Видишь? Прямой приказ от начальства. Ты же не думаешь его нарушать?
Англия — страна цивилизованная. Здесь на самый верх колокольной башни, той самой, где мы сейчас сидим, ведет специальный лифт. Чтобы исторический звонарь не натрудил свои исторические ноги, поднимаясь сюда два раза в день, наверное. И сейчас этот старенький, но все еще надежный лифт идет наверх. Идет потому, что его вызвала Влада. И она в него войдет, и уедет вниз. И убьет всех жителей этого района, чтобы не дать им превратиться в упырей. Убьет всех до одного. Это если я не найду нужных слов, чтобы ее остановить, конечно.
А может, тут и не слова вовсе нужны.
— Ты неправильно все поняла, Влада, — голос у меня не дрожит. Ну, почти. — Ничего подобного нам приказать не могли. Организация «Хеллсинг»…
— Защищает людей от потусторонних тварей, — заканчивает девушка за меня. — И если ради безопасности страны и Ее Величества нужно упокоить какое-то смешное количество упырей, скажем, тысяч шесть, то непосредственный командир просто отдает инициативу в руки исполнителей. Например, в мои.
Раздается мелодичный звон. Двери лифта гостеприимно раскрываются. Влада — темный в наступающих сумерках силуэт, белые волосы, мерцающие нехорошим светом зрачки — делает шаг к кабине. И улыбается мне.
— Влада… — я умоляюще смотрю ей в глаза. Левый, голубой, светится веселым безумием. Он предвкушает, не может дождаться, когда уже можно будет бросить все эти детские оправдания и заняться настоящим делом. Правый глаз, кажется, исходит слабым зеленоватым дымом, он черен и мертв. — Не надо этого делать. Пожалуйста. Ты ведь на самом деле этого не хочешь… правда?
Не дождавшись реакции, лифт начинает закрываться, но Влада просовывает ногу между сходящимися дверцами, и машина с лязгом отступает.
— Вика… ты вот уже вроде бы большая девочка, а так ничему и не научилась. Какая разница, хочу я чего-то, или нет?
Лифт снова со звоном сдвигает дверцы, но, натолкнувшись на препятствие, решает еще немного подождать. Свет из кабины освещает половину лица Влады, заостряя черты, превращая его в говорящий желтый череп.
— Есть такое слово — надо, — мягко заканчивает она, наклонившись ко мне. Кожа чувствует тепло дыхания. Вот только никакого тепла в ее словах нет. — И не стоит мне мешать, Вика. Просто поверь своей старой подруге — не стоит.
Динь-дон. Дверь ходит взад и вперед. Динь-дон.
— Эй, девчонки… — неуверенно встревает в переговоры Пип. — Я думаю… ну, в общем, лучше бы нам повторно связаться с командирами и уточнить приказ повторно. Уж больно это смахивает на геноцид, а мне эти штуки осточертели еще в Боснии.
— Как скажете, — покладисто соглашается Влада. — Если у вас есть сомнения, уточняйте, конечно. А я, пожалуй, пойду.
И, немыслимо ускорившись в темнеющем вечернем воздухе, исчезает.
А уже через секунду появляется у ближайшего к башне кирпичного особняка с белыми эркерами и металлической вывеской Sloane Terrace Mansions. Легко отворив здоровенную дубовую дверь, она пропадает внутри.
И больше ни одного звука оттуда не доносится. Ни единого выстрела. Ни даже крика.
Почему?
«Извини, подруга, это не игра, и патроны у меня не бесконечные, — мимоходом передает Влада. — А вот руки и ноги — наоборот. Или, скажем, зубы…»
А в радиоэфире снова классический рок, звучит композиция Брюса Спрингстина — Radio Nowhere.
This is radio nowhere, is there anybody alive out there?
This is radio nowhere, is there anybody alive out there?
Is there anybody alive out there?
«Четырнадцать».
Я вам одну очень умную мысль скажу, только никому не говорите. На войне героев вообще не бывает. Ну, или как в том анекдоте, про крокодилов, которые «летают, только низенько-низенько» — герои есть, только они бывают редко-редко, и обычно даже не задумываются, что это они такое только что сотворили, героическое. А большинство — абсолютное, подавляющее — это обычные люди. Со всеми вытекающими последствиями.
«Восемнадцать».
У нас в батальоне, к примеру, были обыкновенные ребята. Кто после института, кто с работы, а кто и вовсе без образования, обошелся двором да колонией по малолетке — зачем оно нужно вообще, образование это? Взвод наш так и называли, кстати — «Зеленка». Средний возраст — двадцать один год. Вадик Романов с позывным «Американец» и Серега Перекресток с позывным «Крест», оба тридцатилетние, были тут, скорее исключениями.
«Двадцать пять».
Это я не про то, что у нас дисциплины не было, или что-то в этом роде. Боевые задачи мы выполняли нормально, ничуть не хуже, чем соседи — старослужащие. Брали, преимущественно, энтузиазмом, мотивацией и молодым задором. Тем, что мужики постарше называли иногда борзостью. Как-то, например, Вадик с Серегой и еще одним нашим, Максимом Черным, придумали маневр — ночью подъехали тихонько между двумя блокпостами противника на трассе, да и стрельнули по разу в одну сторону, и в другую, да из гранатомета добавили. Уроды перепугались, что на них снова попер хваленый чеченский спецназ, навернули изо всех стволов. До утра, говорят, друг с другом боролись.
Потом, наверняка, доложили наверх, что уничтожили очередной бурятский кавалерийский корпус. А по трассе, более не контролируемой, прошел тем временем очень нужный нам конвой.
«Тридцать восемь.»
То есть воевали мы на самом деле неплохо. На уровне. Но после любой боевой операции, какой бы долгой она не была, приходит период отдыха. Мирное время, так сказать. И вот тут, конечно… тут порой случалось всякое.
«Пятьдесят один».
Не поймите неправильно — по синьке никто в боевую тревогу не срывался. Да и не пили у нас практически, по крайней мере, так, чтобы срываться в бесконтрольный пьяный штопор. Редко, аккуратно, под контролем товарищей — для расслабления исключительно. Это у нас называлось «точечными запоями».
Разве что — называлось. До настоящих запоев этому детскому саду было, конечно, далеко.
В общем, пили у нас не сказать, чтобы сильно. Тем гаже было осознавать, что все, что иногда случалось, происходило на трезвую голову, в здравом уме и при полной памяти. Хотя насчет здравости ума можно было бы и поспорить.
«Шестьдесят пять».
Маньяков и наркоманов, какими нас регулярно описывали с той стороны, в части тоже не числилось. По крайней мере, я таких не видела ни разу, большинство воевало осознанно, с пониманием. Нет, далеко не все, как это часто говорят, «за идеалы». Не уверена, что они вообще у наших были. У меня, кстати, тоже.
Я вам по этому поводу так скажу: есть у человека идеалы, за которые он воюет, или нет у него никаких идеалов, а воюет он по каким-то другим причинам — это совершенно неважно. То есть оно важно, наверное, для самого человека, но остальные разве что плечами могут пожать, услышав эти идеалы. Есть они у тебя — и ладно. А подробностей не надо. Они тут у каждого есть, подробности эти, внутри сердца и мозга. И до сих пор оттуда торчат, кровоточа.
Но иногда у ребят, как бы сказать помягче, рвало крышу. И это выглядело куда страшнее, чем пьянки и синтетика вместе взятые, чем как раз очень сильно славились уроды.
«У ребят…» Сказала тоже. У всех, и у меня в том числе.
«Восемьдесят три».
Однажды Коля Горшков, позывной «Рокер», восемнадцатилетний очкарик, зачем-то отпустивший на войне бороду, ворвался с диким воплем в комнату, где мы, восемь человек, спали, и швырнул куда-то в угол боевую гранату. Повезло, что второпях не успел выдернуть чеку, но ощущения были специфические. Как он потом объяснил, ему, возвращавшемуся с ночного дежурства, внезапно привиделись в углу родители и сестра. Стояли, дескать, и смотрели молча.
