потеряла дар речи. Затем сказала:
— Ты позоришь наш род, Кларион. Если чего-нибудь не предприму я, истории нечего будет припомнить о нашем поколении; и что еще хуже — из-за твоей лени и твоей трусости померкнут подвиги наших предков.
Кларион закрыл глаза и устало вздохнул. Слова младшей сестры ранили его, только он ни за что на свете в этом ей бы не признался. Единственно из гордости — ибо иного мужества за ним не водилось.
— Я отправлюсь за трофеем, Кларион. За Черепом Доблести, вдаль отсюда, в долину. Скоро я буду носить его с собой, носить в себе. И я скажу всем на свете, что к этому подвигу ты не имеешь никакого отношения.
— Череп Доблести? Ну иди и убейся, раз у тебя такие развлечения. Но я сомневаюсь, чтобы наши родители тебя отпустили.
Однако Зелана и Форбан приняли просьбу дочери с гордостью (и с оттенком тревоги). Вот уже три десятилетия, как никто из их рода не добывал трофеев, и почти двадцать лет, как никто из них не пускался в столь опасное приключение. Они даже организовали торжественный пир, на который пригласили большинство кланов города Олинзии. Ни один не отказался от приглашения. Аскель не отличалась ни ростом, ни особой силой, но ее железная воля уже возбудила множество разговоров, и прошло слишком много времени с тех пор, как женщина отправлялась в поход. Все время пиршества Кларион держался в стороне; он изображал хмурое безразличие, хотя на самом деле боялся, что сестра при всех отчитает его и в очередной раз высмеет за праздность. Устроившись на естественном балконе над городским форумом, он мрачно размышлял, досадуя на суетность своего народа. За спиной раздались шаги.
— Дуешься, Кларион?
— А, это ты, Галоан. Нет, я не дуюсь: мне скучно.
— Ты мог бы разделить этот момент со всеми нами.
— Мог бы. Если бы захотелось.
— Странное у тебя чувство семьи…
Галоан был одним из лучших друзей Клариона. Они знали друг друга всю жизнь, и в пещерном городе не осталось ни единого уголка, который бы они не обследовали вместе.
Кларион что-то буркнул.
— Что? — переспросил Галоан. — Не понял.
— Послушай, что делает моя сестра — это одно, а что об этом думаю я — совсем другое.
— Если б ты перестал говорить загадками…
— Она воображает, будто станет какой-то героиней, приделав себе на шею трофей.
— А разве не так?
— Для этого ей еще надо вернуться.
— Стало быть, если я правильно понимаю, это твоя забота об ее невредимости привела тебя сюда, подальше от праздника, — сыронизировал Галоан.
— Совершенно бессмысленно. Такой героизм — от него никакой пользы.
— Раз ты так говоришь…
— Ты не согласен?
— Если мы живем в мирное время, это не значит, что нужно избегать храбрости или ее игнорировать. Даже наоборот!
— Ты говоришь как член Совета, Галоан; уж не собрался ли ты выставляться на следующих выборах?
— Ладно, так в чем твоя проблема, Кларион?
— У меня нет проблем. У меня просто есть сестра.
— Раньше ты таким не был.
— Раньше чем что?
— Раньше… — Галоан сделал неопределенный жест. — Не знаю. Но ты уже не такой, как раньше, и я уверен, ты знаешь причину.
— Да, разумеется. Я ее держу в страшной тайне и, пожалуй, продолжу держать, если ты не возражаешь.
Галоан не ответил; он сел бок о бок с другом, и на мгновение они затихли. Их глаза устремились к торжественному застолью, а мысли — к перипетиям их дружбы. Кларион прервал молчание:
— Присоединяйся к ним, если хочешь, не жди меня. Я тебе благодарен за то, что ты пришел повидаться со мной, но мне бы не хотелось портить тебе праздник. Честно…
— Я понимаю, что ты беспокоишься за Аскель. Но она уже большая девочка, такая же большая, как и мы.
— Да, только мы не собираемся искать трофеев в долине, за сотни лиг отсюда. В одиночку.
— Она вернется целой и невредимой, я уверен.
Кларион испустил долгий вздох.
— Наверное, ты прав, — сказал он, готовый теперь согласиться с любым аргументом, лишь бы снова остаться одному на своем насесте.
— Если тебе захочется поговорить или просто отвлечься, не стесняйся, Кларион: ты знаешь, где меня найти.
— Спасибо тебе. Беги, возвращайся к ним, скоро начинается самая замечательная часть праздника.
Кларион оставил свою добровольную ссылку только в самом конце торжеств. На форуме оставалось не так много народа. Сестра бросила на него взгляд, который ему не понравился, ибо в нем было больше тщеславия, чем храбрости. Мысль о том, что она пускается в это предприятие из-за его лени, вдруг безжалостно поразила его, словно кулаком ударила. Он прогнал это ужасное умозаключение, убедив себя, что вовсе на нее не повлиял, ни в малейшей степени — впрочем, не она ли сама так утверждала?
Преследуемый мрачными предчувствиями, он решил наконец поговорить с ней, как следовало бы старшему наставить свою младшую сестру. Он искал слова, чтобы убедить ее остаться, но не мог их найти и убеждал себя, что они придут сами собой, когда они встретятся лицом к лицу с этой девчонкой, которую он всегда любил. Но наступил день отбытия, а он так и не раскрыл рта.
Она завтра же вернется, говорил он себе. Она очень скоро вернется, под ее бравадой скрывается обычный ребенок.
Он смотрел, как она переступает черту города, расправляет широкие черные крылья с красными прожилками и исчезает в тумане высот, окутавшем стены.
* * *
— Ваше Величество, тщательно взвесив все составляющие нашего сегодняшнего положения, я не думаю, что мы можем позволить себе пренебречь этой угрозой.
— Не думаете, значит, но все же уверены?
— Что ж…
После того, как ее камергер был убит стрелой на крепостной стене, Айлин теперь в основном советовалась с этим колдуном. Ей не нравилось, как он осторожничает в выборе выражений; неотложность и серьезность ситуации требовали более прямого подхода. Но камергер сам выбирал его, и она решила ему довериться.
— Что ж, — продолжал Нилас, — всякая уверенность покинула небеса Стратона давным-давно.
— Получается, будем действовать без нее. Итак, мы отправляемся завтра, перед самым рассветом.
После того, как в столице разразился мятеж, королевским прибежищем стал Стратонский Проход, окруженный горами. По городу растекался туман, забив переулки и перегородив тупики. Королева заснула, но ей тут же привиделся собственный конец: ее схватили враги, и ни один подданный не встал между ними и ею. Наоборот, когда ее вели на плаху, она читала во взглядах злобное удовлетворение. И все же это был ее народ, ее подданные, и она любила их всех. Она
