– Десятник.
Увидев повелительное мановение затянутой в перчатку руки, один из командиров чернокафтанной стражи тут же приблизился:
– Мои гости желают навестить своих соплеменников в Старице. Займись.
Поклонившись, а затем и дождавшись ухода царственного отрока, постельничий сторож на отменном татарском языке заверил поскучневших мурз, что непременно удоволит все их пожелания. И по части осмотра старицких каменоломен. И насчет выкупа тех нукеров, кто в этих каменоломнях смог выжить. Главное, чтобы у дорогих гостей хватило русских полоняников на обмен!.. Меж тем стоило первенцу великого князя Московского ступить под сводчатые потолки Теремного дворца, как шаг его заметно ускорился. Дворцовые переходы с замирающими при его приближении постельничими сторожами, слабый сумрак нескольких проходных горниц, раздражающе громкий топот родовитых сверстников за спиной, старающихся не отстать от своего сереброволосого повелителя…
– Доброго здоровьичка, Димитрий Иоаннович.
Скользнув равнодушным взглядом по двум верховым челядинкам сестры, Дмитрий жестом усадил ближников на широкие лавки Прихожей и двинулся вперед.
– Господин мой, близится время обеда…
Замедлив шаг, хозяин покоев глянул на замолчавшую свиту и после коротких размышлений решил немного ее побаловать. Заслужили!.. Гм, в основной своей массе. К примеру, тот же Тарх Адашев, радующий будущего великого государя своей надежной исполнительностью, здоровым честолюбием и весьма ценным умением молчать обо всем, что касается его господина. Даже исповеднику нагрубил, когда тот проявил неуместный интерес! Как такого не поощрить?.. Или, например, княжич Скопин-Шуйский. Военачальник из него выйдет весьма посредственный, да и в посольских делах он будет всего лишь твердым середнячком. Зато успехи Василия как управителя-хозяйственника уже сейчас показывали, кто именно будет следующим главой Поместного приказа[106]. Между прочим, второго по важности приказа в Московской Руси!
– Распорядись накрыть нам в малой Трапезной.
Прикрыв за собой резные створки, царевич прошел Крестовую и встал на пороге Кабинета, на короткое мгновение залюбовавшись открывшейся ему картиной. Евдокия, забравшаяся по приставной лесенке под самый потолок ради небольшой книжки о скитаниях хитроумного царя Одиссея, да так и присевшая с ней на широкую перекладину. Брат Федор, забравшийся на широкую лавку с ногами и полностью ушедший в многостраничную «Песнь о Нибелунгах»[107]. Ну и один из трех стряпчих Колычевых с небольшим ларцом в руках, старательно избегающий даже мимолетных взглядов на синеглазую девочку и черноволосого мальчика, впрочем, судя по всему, для них он был чем-то вроде живой мебели. Не мешает, и ладно!..
«И я не буду мешать».
Бесшумно отступив обратно в Крестовую, Дмитрий коснулся мужского Узора, поманив затем встрепенувшегося слугу к себе.
– Привез травницу?
Разогнувшись из низкого поклона, Филофей виновато покачал головой:
– Отказалась, Димитрий Иванович. Уж как ее ни соблазнял, как ни улещивал!.. На три раза все растолковал, с вежеством и уважением, а она уперлась и твердит, что-де и с места не сдвинется. И ежели кому-то захотелось ее повидать, то пусть сам и приезжает. Карга старая!
Помявшись, средний Колычев неуверенно добавил:
– Боялась она чего-то, Димитрий Иванович. Чего – не понял, но опаска с ее стороны точно была.
Помолчав, синеглазый целитель недовольно шевельнул пальцами, досадуя на самого себя. Действительно, и чего это могла испугаться тридцатипятилетняя травница, битая жизнью и людьми? Да хотя бы того, что ее заманивают на подворье архиепископа новгородского Пимена, славного своим неутомимым рвением на поприще искоренения язычества и ведьмовства!..
«Мужчине она не поверит. Значит, напишем пригласительное письмо с тугрой и печатью, и отправим за ней… Домну? Нет, я навесил на нее одаренных отроков и юниц, так что пусть сидит с ними в Александровской слободе. Получается, что поездка светит второй ученице?..»
– Что у тебя там?
Облегченно (и очень тихо) вздохнув, стряпчий снял потрескавшуюся от времени крышку невзрачного ларца и поискал глазами, куда бы ее пристроить. Не нашел и зажал под мышкой – не на пол же ее бросать, коли руки заняты?
– Три книжицы с чертами и резами, древняя хроника земель новгородских и ветхое Евангелие.
Углядев на боковине ларца немудреную резьбу, складывающуюся во что-то неуловимо знакомое, Дмитрий озадаченно хмыкнул, но все же отложил более близкое знакомство с творчеством неизвестного мастера на потом. Первым сверху лежал летописный свод, и был он действительно древним: толстая и основательно засаленная обложка с отчетливыми следами чьих-то зубов (и даже удара ножом), надорванные и порядком истрепанные страницы, исписанные мелкой глаголицей с редкими вставками на древнегреческом…
«Так, что у нас здесь?.. «Писано в году шесть тысяч семьсот тринадцатом от Сотворения мира, в городе Переяславле-Суздальском монахом Исидором». О как! Двенадцатый век от Рождества Христова… Гм, неплохо».
А вот ветхость Евангелия, совсем наоборот, оказалась условной – потертая, это да. И пятна на заглавной странице были весьма подозрительного вида – словно засохшая кровь. Но, в общем и целом, экземпляр сохранился просто отлично. Одно плохо – Евангелие от Петра[108] уже давно было признано Отцами Церкви несомненным апокрифом[109] и подлежало немедленному уничтожению.
«Просто удивительно, сколько интересных книг можно найти в земле новгородской. Одно только плохо – за такие рукописные шедевры пастыри душ человеческих вполне могут и на костер отправить. Впрочем… Нет, мы же не какая-то там дикая Европа с ее инквизицией, религиозной нетерпимостью и мракобесием?.. У нас еретика тихо и мирно закуют в кандалы, после чего бросят в холодный поруб на верную смерть. Опять же тихую и незаметную. М-да».
Кстати, новгородские хроники тоже, в некотором смысле, были апокрифом. Потому как в Великом княжестве Московском правдивыми и поистине беспристрастными источниками были признаны лишь те рукописи на историческую тему, что были одобрены правящей династией и московскими митрополитами.
– Человечишко, что продал мне ларец, обещался к Масленице[110] еще с полдюжины книжиц с чертами и резами сыскать и представить. Такоже и летописей примерно с десяток, да книг о божественном всяких разных. Все старые и… кхм, под запретом.
Надо заметить, что строгости возникли отнюдь не на пустом месте, ибо еще каких-то жалких сто лет назад иные «поборники справедливости» из Рязани или Литвы писали про московитов в таких тонах и выражениях, что было попросту непонятно, как-то еще бумага не сгорела от вложенной в буквицы ненависти? И это была не фигура речи – попадались Дмитрию книги, от которых веяло чем-то смутно-нехорошим. Что уж говорить об исторических хрониках времен Даниила Московского и Михаила Тверского – времен, когда решалось, кому главенствовать и править в Северо-Восточной Руси… Иногда казалось, что некоторые скромные и правдивые монастырские современники той эпохи писали свои труды не чернилами, а исключительно собственной желчью, пропитанной подсердечной ненавистью – концентрированной, тягуче-черной, способной обжечь душу и разум неподготовленного читателя…
– Вот только цену за свои труды он выставил без стыда и совести.
Бережно листая страницы последней из трех тоненьких книг и внимательно разглядывая вереницы непонятных закорючек, Дмитрий поторопил замолчавшего слугу мимолетным взглядом.
«Что-то чем дальше, тем больше крепнет подозрение, что я вижу перед собой какую-то разновидность скандинавского рунического письма».
– Без малого пуд серебра.
«Даже несколько разновидностей. М-да. Будем надеяться, что у меня в руках что-то действительно стоящее, а не какой-нибудь там сборник кулинарных рецептов».
– Дозволяю.
Бегло проглядев последний лист, страстный собиратель рукописей вдруг озадаченно изогнул брови. Погладил кончиками пальцев заднюю стенку толстой обложки, затем наклонил ее так, что в свете солнечных лучей едва заметно проявились отдельные штрихи-царапины основательно стертого (вернее, соскобленного) рисунка.
«Хм-м? Если включить фантазию, то можно предположить, что уголки задней… ага, и передней обложки некогда были украшены каким-то орнаментом. Вот только зачем его надо было уничтожать?»
Печально вздохнув, Дмитрий уложил очередную загадку веков минувших в ларец, медленно вернул крышку на место и слегка отстраненно поинтересовался:
– Ты там не устала стоять, солнышко?
Пока стряпчий мучительно долго соображал, что именно ему сказал государь-наследник, из-за его спины совершенно бесшумно вышла царевна Евдокия. Поцеловала хозяина покоев в подставленную щеку, недовольно покосилась на согнувшегося в поклоне мужчину, после чего вытянула из-за спины правую руку с зажатой в ней небольшой рукописью:
