Тут в толпе я заметил Верочку Рошаль, работницу «Огонька», на удивление, она не стала перебегать от меня на другую дорожку, а широко улыбнулась и пошла навстречу.
— Миша! Как я рада вас видеть! Мы в редакции все были огорчены, что вы нас покинули, что же произошло?
И хотя я понимал, что «все огорчены» — это явная гипербола, но что Верочка искренне мне сочувствовала, было чертовски приятно.
— Верочка, неисповедимы пути карающей длани господней! — с максимально театральным пафосом выдал я в ответ.
Та прыснула.
— Миша, вы просто не умеете быть серьезным…
— Верочка, я серьезный только в день, когда подписываю макет, вы же в курсе. На самом деле это мне врачи подсуропили. Выдумали какой-то там синдром хронической усталости и потребовали временно сбросить нагрузку. Выбора мне не дали. Сказали, если я через три месяца не восстановлюсь, то и с «Крокодила» могу слететь.
— Миша, но это же…
— Ну, и я им так и сказал. Не знаю, только профессор на меня видно зуб наточил… Неврипатолог…
— Ой, Миша, что это, так серьезно?
— Увы мне, увы мне…
Я состроил совершенно покаянную рожу, но тут, скосив глаза на грудь четвертого размера, которую у Верунчика не заметить было невозможно, я напоролся взглядом на сидящего на лавочке человечка, с которым мне и предстояло тут встретиться. Впрочем, это была первая «пристрелка глазами». Я чуть заметно кивнул головой, как будто что-то своим мыслям ответил, в моей руке был кожаный портфель. Это был сигнал того, что я готов к работе. Инициативник с той стороны ничего не сказав поднялся и ушёл. Значит, сегодня надо ждать звонка.
— Верочка, а ты не против утешить одного бывшего руководителя? А то я стал таким мелким и жалким. Противно на себя смотреть со стороны?
— Паяц!
* * *
Чикаго.
19 июня 1932 года
— Итак, молодой человек, зачем я вам понадобился?
Академик Ипатьев говорил на английском с небольшим акцентом, сказывалось, что основными языками, которые он изучал ранее были французский и немецкий. Впрочем, тут, в США, где ему провели успешную операцию, он стал разговаривать на американском варианте английского языка, не испытывая в этом каких-либо затруднений. Талантливый человек талантлив во всем. Сейчас ему предложили должность профессора в Северо-Западном университете Чикаго, кроме того, поступило заманчивое предложение от «Universal Oil Products Company», от которого он не собирался отказываться. Свои первые месяцы в Чикаго он жил в не очень большой, но достаточно уютной гостинице на северной окраине города, подальше от шумного центра. Из Германии он привез небольшие деньги, что позволяло ему, вкупе с гонорарами за несколько новых статей, чувствовать себя более-менее на плаву. Но перспективы новой работы будоражили. Условия ему предоставляли просто великолепные! Так почему же ими не воспользоваться?
— Владимир Николаевич. вы не будете против, если мы перейдем на русский?
— Вот как… Вот как… Так вы оттуда или из Парижа? Я еще в Берлине сказал, что с организацией РОВСа никакого дела иметь не буду и никаких пожертвований от меня не дождётесь!
— Спасибо, товарищ академик, что приняли меня за белогвардейца, но я был и остаюсь на другой стороне баррикад.
— Вот как? И что вам необходимо от меня, товарищ…
— Васильев. Зовите меня товарищ Васильев, Николай Фомич.
— Судя по всему, вы никакой не Васильев, но это не имеет никакого касательства к нашему делу, итак, что вам угодно?
— Владимир Николаевич, вы читали про выступление товарища Сталина, в котором он упоминал и ваше имя?
— В американских газетах нечто такое мелькало, но никаких подробностей.
— Тогда сделаем так. Я оставлю вам несколько писем и вот эту газету с напечатанной статьей, а после чего мы с вами продолжим разговор. Через час, вас устроит?
— Хорошо, только не здесь…
— Буквально в двух шагах от вашей гостиницы есть небольшое уютное кафе, вас там устроит?
— Давайте так, в два часа пополудни, у меня, знаете ли режим, после операции…
— Прекрасно, Владимир Николаевич. Ровно в два часа.
С того времени, как академик Ипатьев объявил о своем решении не возвращаться в СССР, у него дважды были представители советского посольства, сперва в Берлине, а затем уже тут, в США. Оба пытались склонить его к возвращению на Родину. Но возвращаться он не собирался. Слишком был напуган тем валом репрессий, которые захлестнули научный мир, особенно свирепствовал товарищ Куйбышев, у которого с Ипатьевым вообще не сложилось никакого контакта, а, учитывая то, что он был близок к Бухарину, много сделавшему для создания химической промышленности, то вообще возвращение было для него смерти подобно. Но вот этот визит был каким-то другим. Эти два товарища, посольские действовали нагло, нахраписто, было такое впечатление. Что им необходимо было выкричаться, чтобы зафиксировать: визит к нему был, скандал был, ничего не вышло, извините… А тут весьма располагающий к себе молодой человек, напоминающий по манере одеваться банковского клерка средней руки, уверенный в себе, вежливый. Посмотрим, что к чему. И ученый сел за предоставленную ему корреспонденцию.
Человек, который назвался Васильевым, ждал академика Ипатьева там, где они и договорились встретиться. Учёный немного опоздал, он был слишком взволнован полученными сообщениями и долгое время не мог прийти в себя. В его возрасте волноваться было вредно, а еще эти последствия от перенесенного наркоза… За столиком в углу сидел его визави, которому официант только что принёс свежий кофе, впрочем, тот смотрел на этот напиток несколько морщась.
— Извините за опоздание, Николай Фомич!
Академик сел за столик и заказал себе чай и выпечку.
— Ну что вы, Владимир Николаевич. сегодня у меня абсолютно свободный день. Так что не напрягайтесь. Вот кофе у них тут откровенно паршивый. Знаете, привык к более крепкому, а они тут развели хороший напиток большим количеством воды и называют этот непонятно что за напиток кофеём! Н-да уж…
— Наверное, вы жили в Латинской Америке? Там кофе крепчайший. Я как-то любил именно бразильские сорта, сейчас вот не пью, сердечко пошаливает…
— Понимаю, но нет, мне нравится кофе, сваренное по-восточному, есть и крепость, и вкус, и бодрит как-то по-другому. Возможно, потому что там добавляют свои травы, тот же кардамон, например, или корицу. Но мы тут всё-таки не будем отвлекаться на арабику с робустой[2], давайте-ка перейдём к тому делу, что привело меня всё-таки к вам.
— Я вас внимательно слушаю, Николай Фомич.
— Скажу сразу же, нашей стране очень важна ваша работа. Вопрос только в том. что сегодня у нас просто нет возможности выделить вам лабораторию и достаточное финансирование под ваши исследования. К сожалению. Вы сами знаете, мы пока еще очень бедная страна. И наши враги не хотят сделать ее богатой. В тоже время тут вам дают возможность работать на лучшем оборудовании, да и среди студентов вы сможете набрать группу толковых помощников. В общем, у товарища Сталина есть к вам личное просьба.
— Весьма интересно.
— Сначала скажу, для чего всё это нужно. По мнению наших товарищей, в ближайшие десять-двенадцать лет следует ожидать серьезных потрясений, вполне возможно, новой мировой войны, где блок капиталистических государств будет воевать против СССР. Всё, что сейчас происходит в стране надо рассматривать именно как подготовка к этому испытанию. Ибо на кону будет вообще существование СССР как государства и россиян как нации. Вам разрешено работать тут, в США. Что интересует нас? Каталитический крекинг нефти и получение высокооктанового бензина. Я думаю, вам под силу создать такие технологии, которые ваши ученики в СССР смогут улучшить или как-то исправить, чтобы у вас не было проблем. Да, как только у нас будут эти бумаги, вы сможете решать сами — оставаться здесь или вернуться на Родину. Никаких претензий и гонений не будет. Более того, ваши дети вольны выехать к вам, если вы захотите, никто не держит их в стране, и никаких заложников, даже не думайте про это. С другой стороны, они могут оказаться заложниками уже здесь. Так что решать вам, и только вам.
