К полудню 24-го британский премьер-министр уже знал, что дело принимает совсем плохой оборот! Самое многое: продвинувшись на десяток километров, части «союзных» сил были опрокинуты. Частью были взяты в «котлы». Попытка 1-й английской армии деблокировать кольца окружения натолкнулись на упорное сопротивление советских войск. Наступление Паттона на юге окончательно остановилось.
Хуже было другое — дипломатическая разведка донесла о смене настроений Рузвельта в отношении России. Аналитический отдел штаба.
* * *
Справедливости сюжетного баланса следовало бы, пожалуй, взглянуть ещё на одного не менее значимого представителя некогда «Большой тройки»… что ж, на минутку и одним глазком.
Русский с акцентом
Заслуги человека меряются не одним днём и не одним единственным существенным (в плюс или минус) поступком. Однако, хорошо, если этот гипотетический поступок вообще имеет быть. Некоторые не сподобились в своей жизни даже на это единственное.
Сталин принимал «по-рабочему» — в поношенном кителе защитного цвета без знаков различия, с неизменной трубкой.
Заседание Ставки проходило в малом кабинете Верховного Главнокомандующего и несколько в усечённом формате, отсутствовал ряд командующих фронтами, которые в данный момент пребывали непосредственно в войсках. Вот-вот ожидали Жукова, его самолёт уже приземлился на Ходынском аэродроме.
Пока же докладывал нарком ВМФ Кузнецов Николай Герасимович. Получилось у него очень коротко, потому что информации о происходящем в Атлантике (а именно эта тема заявлялась основной) поступало мало. Можно сказать даже — крайне мало. Генштаб ВМФ о судьбе Эскадры Открытого океана пребывал в практическом неведенье. Обрывочное, оборванное плохой проходимостью сигнала радиосообщение, полученное с флагманского линкора, поведало о главном — эскадре удалось выстоять бой с Флотом метрополии, все остальные подробности утонули в «белом шуме» помех.
На повторные запросы ответ так и не был получен. Попытки связаться вскоре прекратили. В штабе флота знали о шторме в северной Атлантике, понимали — время вышло, и Левченко ушёл в молчанку. Догадывались о нужде экономить топливо, о растраченном боезапасе. И совсем не ведали ни о понесённых потерях, ни об ущербе, доставленном врагу.
Кузнецов явно переживал, но вида старательно не подавал, бодро отрапортовав о том, что знал точно, и даже о том, что вытекало из логических соображений.
Сталин слушал доклад, мягко прохаживаясь по ковру, приостанавливаясь на тронувших его моментах, точно прислушиваясь.
В конце он лишь качнул головой, мол, всё понятно. Верховного, так же как и его английского оппонента, сейчас всецело поглощали вопросы эскалации на европейской части суши. Всё должно было решиться в ближайшие дни, если не часы.
— Со дня на день ожидаем англо-американских представителей с новыми предложениями. С более уважительными к советскому народу предложениями. Так? Или товарищ Сталин ошибается? — вопрос был риторическим. Вождь щурился дымом от трубки будто бы вполне благосклонностью.
Сидящие за большим столом чины с генеральскими и маршальскими звёздами на погонах могли чувствовать себя немного расслабленными — Хозяин выглядел удовлетворённым.
Хотя, быть честным, полного удовлетворения результатами битвы за Европу достигнуто не было… вот явится Жуков и ему наверняка будет высказано. А впрочем, и того, что удалось, хватало, чтобы вести послевоенную дипломатию с более выгодных позиций. Военные своё сделали, теперь дело за наркомом иностранных дел Советского Союза Молотовым и его «дипломатической командой».
Иосиф Виссарионович остановился у своего рабочего стола, где на зелёном сукне среди прочего лежали кричащие заголовками лондонские газеты, доведшие свою антисоветскую агитационную истерию до пика: — На каких мотивациях строится западная пропаганда, оправдывая войну против СССР, нам известно. А как упорны «союзные» части в боях? Отвечать взялся Василевский, прибывший буквально час назад с фронта. Не с передовой, конечно, но и его вид и окружающая его аура создавали иллюзию, будто маршал пропах окопами и порохом. От этого его оценка звучала особенно достоверно.
— Ми вас поняли, — по лицу Сталина можно было понять, что он ожидал немного других отзывов, — примем этот факт: когда надо американцы и те же англичане сражаются нэплохо. Вопрос — оно им надо? Что простому американскому солдату далёкая и вечно конфликтующая Европа, чтобы за неё умирать?
— Так точно, товарищ Сталин. Самопожертвование отдельных бойцов или коллективная отвага каких-то подразделений в рядах западных армий, конечно, имеет место быть. Но в целом…
— В целом «просвещённый запад» предпочитает идти по пути наименьшего сопротивления. Вот только война это не бухгалтерская книга, точнее нэ только… что бы там не озвучил один исторический персонаж*. У войны слишком сложная структура себестоимости, — Верховный Главнокомандующий говорил размеренно, соблюдая свои «фирменные» паузы, плавно помахивая уже потухшей трубкой, — а в бою порой правят инстинкты…
Пришло бы ему вослед более развёрнутое соображение — не свойственное выпускнику духовной семинарии, но порождённое материалистским учением?
Что-то типа: «Война, являясь социальным симптомом человечества, имеет глубинное начало и заложена в программу естественного отбора (в том числе и межвидового), а значит, подвластна инстинктивным проявлениям, от которых вид гомо сапиенс не избавлен».
Вряд ли.
Субъективно для товарища Сталина. Не в его стиле, да и не в его образовательном амплуа. При, кстати, достаточно разносторонней начитанности Иосифа Джугашвили.
Так что оставим последнее на авторскую совесть**.
* «Для войны нужны три вещи: деньги, деньги и ещё раз деньги» — слова, ошибочно приписываемые Наполеону, однако принадлежат маршалу Джан-Джакопо Тривульцио.
** Как и другие мысли и слова других известных исторических персонажей в данном художественном эксперименте… того же Рузвельта или Черчилля.
Неумолимая проза стихии
Гренландское море, 72° с. ш. 2° з. д. 230 миль к северо-востоку от острова Ян-Майн, 23 ноября 1944 г.
Трудно было понять, достиг ли этот арктический антициклон своего пика… барометр колебался. Ветер, влекущий массы холодного воздуха со стороны Северного Ледовитого океана, достигал тридцати, а в порывах пятидесяти узлов… — воды Атлантики податливо и одновременно строптиво отрабатывали свой унисон, перекатываясь валами, разгоняя крутую волну, беспощадно отыгрываясь на кораблях эскадры.
«Кронштадт» и «Советский Союз», «весившие» за сорок и шестьдесят тысяч тонн соответственно, продирались в тисках шторма вполне уверенно.
А вот бывший лёгкий крейсер, а ныне авианосец «Чапаев» буквально швыряло на курсе, каждым порывом ветра, каждым ударом волны норовя отвернуть вправо.
Ещё более тяжко приходилось «Кандору». Во всяком случае, так казалось с его борта. Хотя чего уж там, и со стороны, наверное….
Входя в полосу встречного ветра («мордотык», как с лёгкой руки обозвал это бывалый боцман), вгрызаясь в волну, разбивая её форштевнем, нос крейсера зарывался в накаты чуть ли не по срез палубы. Встречным порывами тучи пенных брызг омывали весь полубак, быстриной прокатывалась по шкафуту, захлёстывая надстройку, добивая до самых клотиков и полётной палубы, не оставляя ни клочка сухого места.
Вся неприятность была даже не в высоте волн, а в их длине, когда получалось, что нос взбирается наверх, в то время как корма падала в подножие, словно в яму.
Прежде чем заступить на мостике капитан 1-го ранга Скопин сначала решил спуститься в БИЦ — дать напрямую указания ночной вахте.
Пока ходил туда-сюда обратил внимание, что хотя всё и было задраено по-штормовому — люки и двери внешнего контура в надстройках, где-то в верхах боевых постов и по коридорам бродили сквозняки, откуда-то отдалённо грюкало металлом. Прислушался, но так и не понял, откуда. Показалось, что снаружи…
