Мы сели лицом друг к другу примерно в двух ярдах.
– Кто из нас перешагнет через другого? – спросил Слофорк. Он вел себя спокойно, как спокоен был этот день, но для моей юной натуры в нем был скрыт ужас. Я улыбнулся ему, но унижаться не хотел. Так мы продолжали сидеть, совершенно дружелюбно, в течение многих минут.
– Что превыше удовольствия? – вдруг спросил он.
Я был в том возрасте, когда хочется производить впечатление человека, способного справиться с любой критической ситуацией, и поэтому, скрывая удивление, я вступил в эту беседу, как будто это и было целью нашей встречи.
– Боль, – ответил я, – ибо боль гонит удовольствие.
– Что превыше Боли?
Я подумал.
– Любовь. Ибо мы готовы принять на себя боль тех, кого любим.
– А что превыше Любви? – настаивал он.
– Ничто, Слофорк.
– А что такое Ничто?
– Это ты мне должен сказать.
– И я скажу тебе. Это мир Создателя. И он, будучи здесь малым ребенком, знает удовольствие, боль и любовь – и получает воздаяния. Но есть иной мир – не мир Создателя – и все это там неизвестно, и дарит иной порядок вещей. Этот мир мы называем Ничто – но это не Ничто, а Нечто.
Наступила пауза.
– Я слышал, – сказал я, – что ты славишься выращиванием и умертвлением органов.
– Мне этого недостаточно. Каждый орган говорит мне одно и то же. Я хочу услышать что-нибудь иное.
– Правда ли, что говорят люди, будто мудрость твоя приходит и угасает ритмично?
– Сущая правда, – ответил Слофорк. – Но те, от кого ты это слышал, забывали добавить, что они всегда путали прилив с отливом.
– Мой опыт говорит, – напыщенно произнес я, – что мудрость – это несчастье.
– Может быть, юноша, но ты никогда этого не знал и никогда не узнаешь. Для тебя мир всегда будет обладать благородным величественным лицом. Ты никогда не поднимешься над мистицизмом... Но будь счастлив по-своему...
И прежде чем я сообразил, что он делает, он спокойно спрыгнул с тропы в пустоту. Со все увеличивающейся скоростью он падал в лежащую внизу долину. Я хрипло закричал, бросился на землю и закрыл глаза.
Я часто думал, которая из моих необдуманных юношеских фраз стала причиной этого его неожиданного решения убить себя. Какая бы это фраза ни была, с тех пор я сделал неукоснительным правилом не говорить для собственного удовольствия, а только чтобы помочь другим.
В конце концов я добрался до Мареста. Четыре дня я плутал в его лабиринтах. Я боялся смерти, но еще больше боялся потерять свое священное отношение к жизни. Когда я почти уже выбрался и уже поздравлял себя, я столкнулся с третьей необычной личностью в своей жизни – безжалостным Мюрмейкером. Это произошло при ужасных обстоятельствах. Однажды облачным и ветреным днем я увидел живого человека, висевшего в воздухе без всякой видимой опоры. Он висел вертикально перед скалой, – зияющая пропасть глубиной тысячу футов лежала под его ногами. Я вскарабкался как можно ближе и взглянул на него. Он увидел меня и скорчил кривую гримасу, как человек, пытающийся обратить свое унизительное положение в шутку. Это зрелище так потрясло меня, что я даже не мог сообразить, что происходит.
– Я Мюрмейкер, – выкрикнул он скрежещущим голосом, потрясшим мой слух. – Всю жизнь я заставлял страдать других – теперь страдаю сам. Мы с Нуклампом поссорились из-за женщины. И теперь Нукламп держит меня тут. Пока у него хватит сил, я буду висеть; но когда он устанет – а этого ждать уже недолго – я упаду в эту пропасть.
Если бы это был другой человек, я попытался бы спасти его, но это людоедоподобное существо было мне слишком хорошо известно тем, что всю свою жизнь провело мучая, убивая и поглощая других ради своего удовольствия. Я заторопился прочь и весь этот день больше не останавливался.
В Пулиндреде я встретил Джойвинд. Мы вместе гуляли и беседовали целый месяц и к тому времени обнаружили, что слишком любим друг друга, чтобы расставаться».
Пейно замолчал.
– Чудесная история, – заметил Маскалл. – Теперь я лучше ориентируюсь во всем. Но меня озадачивает одно.
– Что именно?
– Каким образом здешние люди, не знающие инструментов и искусств, не имеющие цивилизации, тем не менее умудряются иметь такие социальные обычаи и разум.
– Значит, ты считаешь, что любовь и мудрость проистекают из инструментов? Но я понимаю, откуда это идет. В твоем мире у вас меньше органов чувств, и чтобы восполнить их нехватку, вы вынуждены прибегать к помощи камней и металлов. Но это ни в коей мере не признак превосходства.
– Нет, я полагаю, нет, – сказал Маскалл, – но я вижу, что мне нужно учиться на многое смотреть по-другому.
Они еще немного поговорили, а затем незаметно уснули. Джойвинд открыла глаза, улыбнулась и вновь погрузилась в сон.
Маскалл проснулся первым. Он встал, потянулся и вышел наружу, на солнце. Бранчспелл уже садился. Он взобрался на край кратера и посмотрел вдаль, в сторону Ифдона. Отсвет Альпейна уже полностью исчез. Горы возвышались грозно и величественно.
Они потрясли его, как простая музыкальная тема, ноты которой широко разбросаны по гамме; дух безрассудства, дерзаний и приключений, казалось, взывал с них, обращаясь к нему. В этот момент в его сердце вспыхнула решимость идти в Марест и изведать его опасности.
Он вернулся в пещеру, чтобы попрощаться с хозяевами.
Джойвинд смотрела на него смелыми и честными глазами.
– Это себялюбие, Маскалл, – спросила она, – или тебя влечет нечто, что сильнее тебя?
– Нам нужно быть благоразумными, – отвечал он, улыбаясь. – Я не могу поселиться в Пулиндреде, пока не выясню кое-что об этой вашей удивительной новой планете. Помните, какой далекий путь мне пришлось проделать... Но, скорее всего, я вернусь сюда.
– Ты обещаешь мне?
Маскалл заколебался.
– Не проси ни о чем трудном, так как я еще почти не знаю, что в моей власти.
– Это нетрудно, и я этого хочу. Обещай следующее – никогда не поднимать руку на живое создание, ни чтобы ударить, ни чтобы сорвать или съесть, не вспомнив сначала о его матери, страдавшей ради него.
– Возможно, я не дам такого обещания, – медленно произнес Маскалл, – но я возьму более серьезное обязательство. Я никогда не подниму руку на живое создание, не вспомнив сначала тебя, Джойвинд.
Она немного побледнела.
– Если бы Пейно знал о существовании ревности, он мог бы ревновать.
Пейно нежно коснулся ее рукой.
– Ты не говорила бы так в присутствии Создателя, – сказал он.
– Нет. Прости меня! Я немного не в себе. Возможно, это кровь Маскалла в моих венах... А теперь давай попрощаемся с ним. Помолимся, чтобы где бы он ни оказался, он творил лишь благородные дела.
– Я провожу Маскалла, – сказал Пейно.
– Нет необходимости, – ответил Маскалл. – Дорога ясна.
– Но разговор сокращает путь.
Маскалл повернулся, чтобы уйти. Джойвинд мягко повернула его лицом к себе.
– Ты не будешь из-за меня думать плохо о других женщинах?
– Ты – благословенный дух, – ответил он.
Она тихо отошла в глубину пещеры и стояла там, размышляя. Пейно и Маскалл вышли на открытый воздух.
На полпути вниз на склоне скалы им встретился маленький родник с бесцветной, прозрачной и газированной водой. Утолив жажду, Маскалл почувствовал себя иначе. Все окружавшее его стало таким реальным по живости и цвету, и таким нереальным в своей призрачной загадочности, что он спускался по склону, как во сне.
Когда они достигли равнины, перед ними предстал безграничный лес из высоких деревьев, выглядевших совершенно необычно. Листья их были прозрачными, и, подняв взгляд, он увидел над собой как бы стеклянную крышу. Едва они оказались под деревьями, жара пропала, хотя солнечные лучи продолжали проникать – белые, безжалостные, слепящие. Нетрудно было представить, что они бредут по ярким прохладным полянам эльфов.
Через лес, начинаясь у самых ног, шла идеально прямая, не очень широкая дорога, уходившая так далеко, насколько мог видеть глаз.
Маскалл хотел поговорить со своим спутником, но почему-то не мог найти слова. Пейно взглянул на него с загадочной улыбкой – суровой, но обаятельной и немного женственной. Затем он нарушил тишину, но что странно, Маскалл не мог понять, говорит он или поет. С губ его срывался медленный музыкальный речитатив, в точности похожий на пленительное адажио басового струнного квартета – но было одно отличие. Вместо повторения и вариации одной или двух коротких тем, как в музыке, тема Пейно была очень длинной – она не кончалась и скорее напоминала разговор, обладающий и ритмом, и мелодией. И в то же время это был не речитатив, в нем не было напыщенности. Это был долгий тихий поток приятной эмоции.
Маскалл слушал завороженно и взволнованно. Песня, если это можно было назвать песней, казалось, вот-вот станет ясной и понятной – не так, как понимают слова, но так, как человек разделяет настроение и чувства другого; и Маскалл чувствовал, что вот-вот будет высказано что-то важное, объясняющее все происшедшее ранее. Но объяснение неизменно откладывалось, он так и не понял – и все же каким-то образом понял.
