Зябко поведя плечами (напрасно кожух не накинул, до ветру идучи), двинулся в сторону кумирни. Не разглядеть было издали, что там творится, но и так было понятно – ворожат.
Чем ближе подходил он к опушке леса, тем пронзительнее становился голос. Холод, сковывавший щёки, прокрадывался к самому сердцу, заставлял дрожать всё тело. Савка почувствовал страх. Вернуться? Нет, теперь ужо не отступит. Раз пришёл, надо идти до конца.
Он подошёл ближе, к самой опушке, вгляделся в темноту, из которой плыл тихий невнятный напев. Голос был тонкий, протяжный, но не звонкий, а сиплый, старческий. Савелий остановился на мгновение, осенил себя крестным знамением и ступил во тьму. Прищурившись, разглядел в сумраке несколько стоявших полукругом деревянных идолов, а у их подножия – людей, сидевших со скрещенными ногами. К его удивлению это были вовсе не зыряне, а ушкуйники вместе с Буслаем. Тьма за их спинами шевелилась, вздыхала, будто истекала дымом. Старик в яркой хвостатой шапке с бубенчиками, прикрыв глаза, бормотал что-то быстро-быстро, звуки сливались в единый поток, так что казалось, будто шаман тянет песню. Савке стало не по себе.
– Господи, помилуй, – вырвалось у него.
Он заметил, что тонкие губы истуканов светятся странным отливом. Кровь! В кустах большим куском мела просвечивал труп обезглавленной курицы. Кто-то дотронулся до его ноги, и Савка чуть не подпрыгнул, тихонько ойкнув. Скосив глаза, увидал поповича Моислава. Тот таращился на него, задрав голову, и чему-то улыбался, до одури похожий на одного из тех чертенят, что кривляются на иконах и фресках. Взмахнув веками, попович кивком пригласил купца сесть рядом. Зловещая улыбка его до того поразила Савелия, что он оцепенел. Напившиеся крови идолища окружали его словно жадные духи леса, и хотя не двигались с места, но гримасничали и высовывали языки. Деревья надвинулись на купца, над головой заухала сова, а где-то совсем рядом раздался тяжкий вздох.
– Матушка-Богородица, пронеси, – испуганно промолвил Савка.
Он попятился, выставил перед собой ладони, словно тщась оградить себя от зла. Заметались глубоко в темноте жёлтые огоньки чьих-то хищных глаз, потемнели и вмиг пропали измазанные кровью губы божков, закачались, заскрипели на ветру деревья. Не выдержав, Савка развернулся и опрометью бросился прочь. Он нёсся, проваливаясь в какие-то рытвины, больно ударяясь пальцами о кочки, чуть не врезаясь в появлявшиеся из мрака постройки. А за спиной его вдруг грянул и раскатился вдруг чей-то хохот, и засвистел кто-то, заухал, а потом раздался короткий окрик, и всё стихло.
Устыдившись внезапного испуга, купец сбавил ход и обернулся – нет ли погони? Но всё было спокойно, даже ветер унялся и страшные жёлтые очи больше не прыгали в лесу. Сразу взяло сомнение: уж не померещилось ли? Савка перевёл дух, чуть пошатываясь, направился к избе, где мёртвым сном спал Сбышек. «Отче наш иже еси на небеси…» – бормотал он, пытаясь отогнать тёмные чары. Подумалось: «Может, к попу сходить? Освятит он меня, разрушит наговор…». Нет, к попу нельзя – ещё укорять начнёт: неча, мол, трепетать перед кудесниками, о Боге лучше думай! У отца Ивана понимания в таких вещах не найдёшь…
Савелий достал из-под рубахи серебряный оберег в виде маленьких челюстей медведя, поцеловал его, затем перекрестился. Ввалившись в избу, прошёл в тёмную горницу, задел макушкой низкие стропила, выругался.
– Чего сапожищами стучишь, людям спать не даёшь? – послышался ворчливый голос.
Савка усмехнулся, понемногу успокаиваясь, ощупью добрался до лавки, сел. Спавший на топчане по другую сторону комнаты Сбышек заворочался в темноте, засопел, прокашлялся.
– Ты что ли, Савелий?
– Я.
– Случилось чего?
Купец нашарил кувшин с отваром, хлебнул через край. Тяжёлое дыхание его со свистом разносилось по избе.
– Волхв тут какой-то ворожит. На капище его встретил.
– Зарубил?
– Нет.
– Отчего?
– Смутил он меня. Колдовство навёл.
– Тем паче зарубить следовало.
– Страх он в меня вселил. Сам не знаю, чего испужался. Удирал без оглядки.
– Худо дело. Потолкуй завтра с отцом Иваном. Может, с Божией помощью изгонит бесов.
– Куда ему против зырянских чародеев! Как бы сам не пропал, бесов-то изгоняя.
– Ладно. Утром потолкуем.
Сбышек замолчал, и вскоре с топчана донеслось его сонное сопение. Савка же, посидев ещё немного, опять сходил на двор до ветру (прихватило что-то со страху), затем вернулся в дом и тоже плюхнулся на лежанку. Скоро он уже спал без задних ног, и лишь тревожные вздохи выдавали пережитой ужас.
Не знал ещё воевода, не прозревал своим опытным глазом, так поднаторевшим в разных сшибках и походах, что сам Господь Бог послал ему в помощь Арнаса. Не простой то был человек, а неистовый, отмеченный судьбой, посланный на землю для великих свершений. И хоть не был он воителем, сердце его горело похлеще иного бойца.
Сызмальства Арнасу тесно было в пермяцких топях, тошно в лесном безбрежье. Оттого и бедокурил, не давая покоя соплеменникам: сначала чуть не утёк с белозёрскими ватажниками, затем подрался с молодым воем из охраны новгородского емца, подставив под удар весь павыл, потом замыслил сколотить отряд налётчиков, чтоб наводить страх на окрестные веси, да отец-пам не позволил, ахнул кулаком по столу, утомлённый сыновней дурью: «Хватит молодечество своё тешить. Пора тебе, сын, жениться». Невесту подобрали быстро – за будущего шамана какая не пойдёт? Тут тебе и почёт, и довольство, и безопасность опять же. Пам – лицо неприкосновенное, кто на него руку подымет, у того не только рука, но и чего похуже отсохнет.
Арнас совсем уж было согласился, да неугомонность взяла своё. Как представились ему домашние заботы, как взглянул он на соседей, закольцованных в бесконечных трудах и мытарствах, так душа-то и потемнела. Это что же, до самой смерти в болотах сидеть, комарьё давить? Возопило в нём всё, наполнилось страхом, понял он: если сейчас не переменить судьбу, потом уж поздно будет, унесёт его поток серых будней и не вырвешься из него, как ни старайся. А ещё другое сокрушило его дух: видел он, что бессильны и робки его земляки, зажаты они меж сильных врагов как меж волка и медведя, и нет им спасения, одна лишь надежда – авось передерутся хищники между собой, глядишь, и отстанут. Медведь – это, понятно, славяне. Но они далеко, приходят редко, много не требуют. А волки (сиречь – югорцы) налетают часто и целой стаей. Эти всё грабят подчистую. Года не проходило, чтоб не нагрянула из-за Урала ватага лихих разбойников, пришедших разжиться оленями и рабами. Являлись иногда и хонтуи на нартах, запряжённых сохатыми, приводили с собой оравы головорезов. Разве могли тягаться с ними разбросанные вдоль рек зырянские деревеньки? С трудом сносил Арнас такую немощь своих соплеменников. Всё в нём стонало от бессилия. Грезилось ему, что разбогатеет он, накупит себе оружия и броней, наймёт мастеров и построит в родном павыле крепостцу, коя станет зародышем великого зырянского княжества, страшного для врагов и доброго для друзей. Но как осуществить такое? Как замахнуться на великое, когда кругом одним трусы и себялюбцы? Один лишь способ был ведом Арнасу: уйти к новгородцам. Там он наживёт себе состояние, там выбьется в большие люди.
И вот, не дожидаясь свадьбы, прихватил он топор, лук со стрелами, взял кой-какие пожитки и тёмной ночью уплыл на лодке вниз по Печоре. Пусть невеста убивается и клянёт его на чём свет стоит, пусть отец рвёт и мечет – что с того? Он увлечён великим делом, а всё прочее – пустяки. Так утешал он себя, отбивая наскоки совести.
Добравшись со многими передрягами до монастыря на Онеге, прибился там Арнас к своим соплеменникам, что валили лес для монахов. Год проходил в лесорубах, потом возглавил плотничью артель из земляков-чудинов. Вокруг монастыря понемногу вырос посад, расчистились поля, отступили непроходимые чащобы. Явились откуда-то ещё славяне, только не новгородского говора, а иного, тоже срубили деревеньку, начали женихаться с зырянками, учить пермяков складывать печи и сеять рожь. Жизнью наполнялись малолюдные прежде места, живи да радуйся, но Арнас затосковал. Со страхом чувствовал он, что сам будто прорастает корнями, проседает в эту трясину, напрочь забывая о своём предназначении. Как не погасить ярко пылавший огонь в сердце? Как не споткнуться, идя к великой цели? Полный досады, вновь разорвал он невидимо оплетающие его узы и устремился обратно в родной павыл, чтобы опять ощутить тот дух, который толкнул его когда-то к приключениям, чтобы ещё раз впитать в себя дрожащую изморозь прикаменных ветров и тихое отчаяние безнадёги, а там, с божьей помощью, и вернуться на путь витязя.
Но миродержцы готовили для Арнаса новое испытание. Едва добравшись до дома – порты и обсохнуть не успели от печорской влаги – он тут же попался в руки югорцам, которые как водится нагрянули из-за Камня. Соседи по павылу успели скрыться в сорге, а Арнас чуть задержался – то ли утратил нюх на такие дела, то ли разучился бегать от врагов за пару лет житья-бытья при онежской обители.
