– Митник, скажите, а сверху это… – начал было я.
– Оно, родимое, – усмехнулся дед. – Озеро Ильмень. От того в ясный день и видать стены белокаменные, да перезвон слыхать. Ну, соколы, чего застыли? Идем, что ли?
Он направился прямо к воротам, мы поспешили следом. Странным был этот путь. Травы на каждом шагу меняли свой цвет от серого до ярко-зеленого. Я сорвал на ходу травинку, помял ее в руке, понюхал, даже пожевал. Обычная трава, такая же произрастает по всей Земле, наверное.
Люди вели себя не менее странно. Крестьяне, попадавшиеся на пути, смотрели на нас так, словно мы тати какие, столько было во взглядах осуждения, презрения, даже гнева, брезгливости. Стражники у ворот просто отвернулись. Даже змей им не в диковинку, выходит. Прохожие, наводнившие улицы, расступались, отстранялись от нас, как от прокаженных, и снова все те же взгляды, от которых хотелось защититься, прикрыться щитом.
– Послушай, Митник, чего это они? – спросил я. – Что мы такого сделали?
– То не вы, – ответил старик, и столько было в его голосе горькоты, что у меня враз испарилась охота продолжать разговор. – Придем – поведаю.
Город оказался не таким уж и маленьким, как казался из леса. Мы минут десять шли по улицам, обстреливаемые немым укором и презрением, пока наш проводник не свернул к воротам довольно внушительного терема. Я бы даже назвал его дворцом, будь он сделан из камня.
– Ну, вот мои хоромы. Вы проходите, располагайтесь, а у меня еще дела, – Митник закрыл за нами ворота со стороны улицы. – Я скоро, – донесся его удаляющийся голос.
Двор был обширный, ухоженный. Мелкая зеленая трава ковром покрывала землю, хозяйственные постройки отделены невысоким резным забором. Посреди двора стоял длинный широкий стол, укрытый вышитой скатертью, несколько стульев. И все. Ни живности домашней, ни собаки, ни кошки.
– Странно как-то, – пробормотал Паляныця.
– Ты тоже заметил? – спросил Заика, на что Вася только отмахнулся.
– Слышал мы одну историю от одного дьяка из Приказа, – начал говорить Горыныч, усаживаясь на траву возле стола. – Не знаю, правда, нет.
– Ну, ну, – я заинтересовался, сел сбоку на стул. Парни пристроились рядом, где кому было удобнее. В терем заходить совсем не тянуло.
– Так вот, – начал змей. – Давно то было, аще когда правили в нашем Мире братья. Творец, слава Ему, приказал им провожать каждого умершего к реке Смородине, да уважение оказывать. Токмо не захотели Братья выполнять наказ Отца своего. Потому и не все умершие находили покой, летали по Мирам да живым жить мешали. Братьям бы Проводника нанять, да плату поставить, да куда там! Не царское то дело. А когда Творец суд над ними учинил, то припомнил детям своим все, и про реку Смородину тоже. Солгерд получил наказ найти Проводника, да кому охота прозябать в серости да в одиночестве? В общем, ученики Солгерда по очереди службу эту служили, сменяя один другого несколько веков подряд.
– Вахтенный метод? – усмехнулся Заика.
– На манер того, – подтвердил Горыныч. – А потом произошла в Пограничье история какая-то неприятная с градом Китежем, то ли враг на него напал, то ли еще какая беда случилась, в общем, после молитв истовых люда китежского провалился град меж Миров, дабы и враг не нашел, и люд жив остался. Уж не знаю, за какие грехи, а токмо был Митник к службе приставлен бессрочно, дабы и мертвых, и живых по своим местам проводить. Ну, злато он берет с живых, дабы потом в местах разных прятать.
– А смысл? – пожал плечами Вася.
– Все просто. Вот, наприклад, жил человек сколь годов, и поконы все исполнял, да вот злыдни не оставляли его. Тогда в награду за жизнь праведную и наградит Митник такого человека кладом златым.
– Что, телеграмму пришлет с координатами? – не сдержался Заика. Я тоже усмехнулся.
– Телеграмму не телеграмму, а много способов есть, – серьезно ответил змей. – Кому монетку на земле оставит как знак, мол, здесь копай, кому в ночь Иванову цветом папороти одарит, а уж он-то к злату приведет.
– За что же Митнику такое наказание? – спросил я.
– За предательство, – послышалось от ворот.
Мы оглянулись. Старик стоял, опустив руки, смотрел на нас, только не видели его глаза ничего, кроме тоски беспросветной. Я отвел взгляд. Неудобно как-то получилось, будто обсуждали мы человека за глаза, а он взял да и услышал.
Митник подошел, взял себе стул, приставил к обществу, сел. Тяжело так сел, будто тяжесть непомерная давила на его плечи.
– Давно то было, – начал говорить дед. – Девять веков тому, почитай. Орда татарская на Русь навалилась, и было врагов видимо-невидимо, аки саранчи, что со степей по осени на поля тучами летит. Нашему бы князю да с другими объединиться, да разом выступить, токмо думали князья не о Руси-матушке да о матери городов Русских Киеве граде, а о мошне своей да славе. И налетела орда Батыева на землю русскую, и разоряла град за градом, село за селом, двор за двором, а люд… Кто в неволю попал, а кто и голову буйну сложил. Порой заместо града на первый год пепелище дымилось, а на второй и следа не оставалось, все травою порастало, в небытие кануло. Ну вот. Добралось войско Батыево и до мест наших, и захватило Малый Китеж. Я тогда молод был, горяч, до девок да злата охоч. Китеж богатым градом слыл, самый бедный из нас в Киеве граде боярином стал бы. Батюшка с матушкой меня воспитывали в достатке, ни в чем отказа не чинили. Токмо злато я почитал пуще родителей, потому страсть как любил жить красиво, рассыпая его пригоршнями, порой даже свиньям под ноги забавы ради. Дружков было – не счесть, а уж девки за мной цугом тянулись.
Зазноба моя в Малом Китеже жила, дочерью кузнеца была. Красивая девка, а уж гордая какая – то словами и не обсказать. Запала она мне в душу, потому день проводил подле нее, а после неделю с другами да девками по кабакам горе свое вином зеленым заливал, ибо Аленушка моя – так деву звали – и на порог меня не пускала. В тот день я снова зазнобу свою навестил. Токмо не довелось мне поговорить с нею. Едва в Малый Китеж въехал, как забил колокол набатный, запричитал, к оружию призывая. Не успели вои закрыть врата, а уж супостаты – вот они, в граде. Откуда и взялись, проклятые! Кого перебили, а остальных на площадь согнали, да пытать начали, дабы указали дорогу к Китежу Большому. Первыми ломали именитых мужей китежских, токмо молчали они, да в глаза недругам смеялись. Потом за детишек малых взялись, калечили их на глазах отцов и матерей. Крику было – жуть! До сих пор крики те слышу. А когда и сие не помогло, начали пытать всех, не разбирая ни чину, ни стати, ни возраста.
Повезло мне тогда. Как захватили нас с Аленушкой, так и повязали разом. Мне бы о жизни думать, токмо подле подруги сердечной позабыл я обо всем. И молил я ее тогда, и упрашивал, дабы хоть поцелуем напоследок одарила. Но молчала моя зазнобушка, словно и не слышала мольбы мои истовые, лишь слезы текли из глаз ее потоком нескончаемым. Вокруг людей пытают, реки крови льются, стон стоит нелюдский, а я на колени падаю и молю, молю, да без толку все. Вот тогда-то и заползла змеей в душу мою мысль черная: коль не станет дева моей – так и жить никто не должон. Не достоин, ибо я – самый достойный, а коль меня отвергнут, то пусть все в пекле горит. И взяла меня такая лють, что свет белый померк.
Словно в тумане вдруг вырвался я наперед, да пал в ноги темнику татарскому, уверять начал, что знаю дорогу к Китежу Большому, да войско смогу провести так, дабы ни зверь не заметил, ни ловушки не сработали. Возликовали тогда враги, а люд китежский взвыл проклятиями, да такими, коих не слышал я ни до, ни после. Мне уж все равно было. Я со злорадством посмотрел в глаза Аленушки, думал, увижу в них гнев, страх. Ан нет! Презрение да жалость – вот чем обожгли меня глаза любимые, очи ненаглядные. А еще холодом вселенским веяло от всей стати гордой девичьей. Токмо тогда уразумел я, что сотворил. Все мы задним умом сильны, да дорожка-то назад заказана. И стоял я, и смотрел, как бьют боем смертным враги люд русский, как брызжет кровь дождем, как горят терема пламенем красным, словно огонь тот из крови людской был. А зазнобушка моя так и померла под мечами, даже не дрогнула ни разу, сталью пронизываемая, все смотрела на меня до последнего, пока не погасли очи ясные.
Пустой шел я по лесу дремучему на челе войска татарского. Ни мысли, ни думы, ни шороху в душе, токмо очи ненаглядные, взгляд последний и видел перед собой. Вывел я тогда ворога к Ильмень-озеру. Да не судилось врагу град наш завоевать. Видать, вырвался кто из Малого Китежа, упредил своих, ибо едва вышли мы к берегам, как забил, зазвенел колокол набатный, к оружию призывая русичей. И врата заперты оказались, и стража на стенах в готовности стояла. И снова услыхал я проклятия родичей и горожан, час моего зачатия проклинавших. А еще молитва к небу летела, ясная, чистая, искренняя, как душа младенца, первый раз свет белый узревшая. На глазах недругов поднялись волны-велеты из центра Ильменя, да и накрыли град целиком, со всем людом, домами, церквами. А как успокоилась стихия, и гладь снова легла на поверхность воды, не было боле града дорогого. Сиял он маковками златыми из пучины глубокой, да звонил победно колоколами своими звонкими. Взвыли враги, забесновались, яко нечисть на Рождество, а уж поделать ничего не могли. Близок локоть, да не укусишь. И решил тогда темник татарский требу принести своим богам, дабы град вернуть. Костер соорудили – в терем высотой. Привязали меня к столбу, подожгли.
