– пели во дворе перед овином утомленные женщины, успешно заглушив короткий болезненный стон внутри.
– Правду сказала, – шепнул Воята, переведя дух. – Меня дождалась…
– А тебе меня уж не дождаться, – отозвалась Унемила, одергивая подол и вытирая им между бедер.
– Посмотрим, – хмыкнул Воята. – Муж у тебя старый, а я молодой. Переживу авось!
– Переживи! – пожелала Унемила. – Выберись теперь живым отсюда. Коли дело наше богам не поглянулось, хоть свою-то голову целой унеси.
Последнее оказалось не таким уж трудным делом. Услышав по песням, что старшие идут «вскрывать молодых», Воята снова занял место возле двери, в темноте. Бесчувственный Гудрёд к тому времени был поднят и уложен на княжеские настилальники. Его состояние никого не удивило: набираясь храбрости, он так налился медовухой, что от него разило за три шага. Зато пришедшим к ней старухам Унемила, кусающая губы от досады, смогла предъявить несколько смазанных пятен крови на подоле свадебной рубашки. Отныне брак считался заключенным: Унемила Прибыславна, бывшая ильмерьская Огнедева, стала законной водимой женой Рерика, а он тем самым, взяв в супруги наследницу прежней княгини и воплощение богини Солонь, получил все права считаться князем этого края.
И за веселой суетой, которой все это действо сопровождалось, никто не заметил, как шатающийся пьяный ряженый вывалился из двери и пропал в предутренних сумерках. На следующий день, разбирая соломенную лежанку, челядины нашли в ней кожаный мешок, но никому и на ум не могло взойти, для чего он предназначался.
– И напоследок, когда Одд конунг ответил на все вопросы, рыжебородый сказал: «Не забывайте приносить жертвы три раза в год, и тогда мое благословение всегда будет с вами. Мое имя – Халоги, Высокое Пламя, и также зовусь я Хельги – Вещий. На память о нашей встрече пусть и тебя отныне зовут Халейг или Хельги. И в придачу я дам тебе мой дар: куда бы ты ни плыл, высокое пламя, невидимое для других, будет указывать тебе дорогу»…
Тот, о ком повествовалось в этой саге, ушел из Ладоги на юг много лет назад, и даже те, кто слышал это от него самого, порядком позабыли предания о его подвигах. Но племянник Одда Хельги, носивший это имя с рождения, мог рассказать о подвигах знаменитого дяди ничуть не хуже. Все любят предания, но мало кто может похвастаться тем, что состоит с их героями в ближайшем прямом родстве. Хельги сын Сванрад мог и с удовольствием пересказывал эти саги ладожанам, сидя на почетном месте в гриднице своего сбежавшего отца. Говорил он хорошо, свободно, как подобает знатному человеку, вот только постоянно вставлял в свою речь словечки, уместные только в кругу пьяных хирдманов. Даже старики поджимали губы и отворачивались: охальник! – но у него даже бровь не дергалась и красивое лицо сохраняло полнейшую невозмутимость.
За время перемирия Хельги конунг в сопровождении своих людей несколько раз навещал Ладогу и побывал гостем нескольких знатных родов. Его приглашал и Творинег, живший ближе других к стану под Дивинцом и потому особенно переживающий за сохранность дома и имущества, и Ранята, воеводский вуй, и старик волхв Святобор. И, разумеется, в крепости Хельги тоже побывал, на сей раз с почетом пройдя через ворота. Предслава, до того жившая у Велема, теперь почти переселилась в крепость, в опустевший дом Рерика, и взяла на себя присмотр за оставшейся без хозяина челядью, дружиной, хозяйством и всем имуществом беглеца. Утушка, наряженная по ее примеру тоже в «горевую» сряду вдовы, вернулась в дом своего отца, тоже осиротевший, а других наследников у Рерика не было. И только знаменитый шлем по имени Бронзовый Змей печально взирал на Предславу пустыми глазницами полумаски, когда она каждый вечер ложилась в ярлову постель. И при этом косилась на опущенную крышку лаза, от которой лежанка теперь была отодвинута. Каждую ночь ей казалось, что Хельги может снова прийти, как тогда, без приглашения и предупреждения. Она и желала, и боялась этого, не зная, к чему приведет эта встреча. Он не появлялся, никто не тревожил ее ночной покой, но она все же каждый вечер снова ждала, сама не зная, зачем ей это.
И вот он был здесь: в крепости, в Рериковой гриднице, где по стенам висели медвежьи и волчьи шкуры, оружие, взятое как добыча в битвах, разбитые в тех же битвах щиты, как напоминание о прежней доблести, а еще связки дорогих мехов, куньих и бобровых, шелковые плащи и другие одежды, и нити золотой и серебряной вышивки мерцали в отблесках пламени очагов. Предслава занимала место хозяйки, и ей хорошо был виден Хельги – он сидел, слегка развалившись на скамье, с непринужденным небрежным изяществом, которое только подчеркивали его поношенные штаны, стоптанные башмаки и кое-как расчесанные волосы. Сейчас на нем снова была его старая рубаха из шерстяных лоскутов всех оттенков белого, серого и черновато-бурого, под которой не имелось нижней льняной, и он то и дело почесывался: то шею, то плечо, то грудь в низком вырезе, то спину, закинув руку за голову и силясь дотянуться до лопаток – то ли не мылся давно, то ли шерстяная ткань покалывала кожу. Глядя на него, Предслава каждый раз дивилась про себя: немытый, нечесаный, одетый будто бродяга, с какими-то засаленными мешочками у низко надетого ременного пояса, Хельги сын Сванрад каким-то образом ухитрялся оставаться красивым. Или это только ей так кажется? Она не находила у себя признаков наложенного приворота, но для нее он был так хорош, что захватывало дух. Нет, это не приворот. Ее влечение к нему исходило из чего-то не внешнего, а внутреннего.
Вот он поднял глаза и посмотрел прямо на нее. Предслава часто встречала его взгляд, и каждый раз он смотрел со значением, от которого обрывалось сердце. И в то же время само его присутствие наполняло ее лихорадочным волнением, от которого она уставала и уже желала, чтобы он ушел. А стоило ему уйти, как она начинала томиться в ожидании новой встречи. Нет, это все-таки приворот! Надо Ведоме рассказать или бабке Велераде, пусть они посмотрят. Может, она сама на себе чар не видит?
Дверь скрипнула, в гридницу кто-то вошел. Предслава перевела туда взгляд и невольно приподнялась – это был Воята! Он вернулся! А где вуй Велем, где Рерик? Все эти вопросы были ясно написаны на ее лице, и Воята взглядом позвал ее выйти. Предслава торопливо встала, слегка поклонилась Хельги, извиняясь, что должна уйти посреди рассказа, и поспешила к двери. Воята уже исчез – видимо, не хотел попадаться на глаза прочей ладожской старейшине.
– Ты уже здесь! Ну что? Как? – нетерпеливо набросилась на него с расспросами Предслава, едва оказавшись во дворе. – Где вуй наш? Что с Рериком?
Стояла уже почти полночь, но тем не менее было не просто светло, а и солнце еще сияло, будто в обычный полдень – в Купальскую неделю в Ладоге ночь бывает с куриный нос. Предславе хотелось спросить обо всем сразу, да Воята и сам знал, о чем она жаждет услышать. Но прежде чем отвечать, он поспешно обнял ее и несколько раз жадно поцеловал взволнованное лицо, потом крепко прижал сестру к груди и так замер, радуясь, что с ней все благополучно. Когда в юности судьба вырвала у него из рук Унемилу, он ощутил потерю так остро и болезненно, как и сам не ожидал. Этой «невестой» братья дразнили его еще десять лет назад, но только сейчас он осознал, что все последние годы держал где-то в дальнем углу памяти эту возможность. Пока Унемила оставалась в девушках, он мог не беспокоиться об устройстве своей судьбы: когда-нибудь, когда откладывать женитьбу станет совсем уж неприлично, авось дед Вышеня ее отдаст, вот и жена будет… И только теперь, когда Унемила стала женой, но не его, он ощутил пустоту и растерянность, будто других девушек для него и нету. Всю дорогу от Словенска Воята был растерян, зол и подавлен, но гора упала с плеч уже оттого, что Ладога стоит на старом месте над Волховом и любимая сестра Предслава тоже цела и невредима.
– Вуй к себе пошел, – сказал он, выпустив ее. – А Рерика не привезли. Худо дело. Вышеня его князем кликнул и… на Умилке женил.
– Да ну! – Предслава прижала руки к щекам. – Отняли, значит, у тебя, брате, невесту, лебедь белую…
Воята свесил голову, не отвечая. Предслава обняла его, прижалась щекой к колючей щетинистой щеке со шрамом. Они – брат с сестрой и никогда ничем другим не будут. Здесь, в Ладоге, среди целого войска кровной родни, их чувство друг к другу пришло в чувство, как она мысленно шутила сама с собой. Предслава по-прежнему любила Вояту больше всех на свете, но уже не жалела о том, что приходится ему сестрой. Наоборот, в сознании этого она находила приют и успокоение, гордость за свой род. Унемила – другое дело. Она помнила эту девушку, Огнедеву, какой двадцать лет назад была ее, Предславы, мать; живя в гостях у Вышеслава прошедшей зимой по пути из Русской земли, она тогда уже заметила, что Воята и Унемила не совсем равнодушны друг к другу, хотя и выражают это только шуточной перебранкой. Помнится, она тогда еще подумала, что разве только эта дева ему и под стать: пусть не самая красивая, Унемила показалась ей умной, надежной, сильной женщиной, жар-цветом среди сорняков Вышениного рода. А вот беглый Рерик ярл, даром что раненый старик, этот цветочек и сорвал под Купальскую ночь!
