И обнять. – она глубоко вздохнула и замолчала.
Он тоже молчал какое-то время.
– Ты здесь?
– Здесь.
– Побудь еще…
– Да куда я от тебя денусь! – рассмеялся голос.
И было в нем что-то такое родное и теплое, такая сила и поддержка исходила от него, что она успокоилась и заулыбалась.
– Слушай, а я выйду замуж? – спросила она.
– Выйдешь, – чуть ворчливо ответил он.
– А какой он будет?
– А какого ты хочешь?
– Нуууу, – протянула она, немного задумавшись, – Чтоб на тебя похож! И чтоб с ним также тепло и надежно!
– На меня?… Так такой и будет! Вот дуреха! Ну как ты не поняла, что я – часть тебя, твое же творение. Ну, если я козел, то и таких же козлов ты себе находишь!
– Дааа? Я сама виновата?
– Ну не совсем так. Не только ты, но и все кто тебя растил и сейчас окружает. Просто, помнишь, были времена, когда ты информацию фильтровала и сердце свое слушала, а потом сильно умная стала, а разум, он, знаешь, лукавый.
– Значит ты у меня в сердце?
– Угу. В самом центре.
– И тебе можно верить.
– А ты как думаешь? – засмеялся теплый бархатный голос.
– Я тебе верю.
– Ну вот, и, слава Богу!
– Знаешь, я не думала, что так соскучилась. Тебя как будто не было тысячи лет!
– Человеческая жизнь короче…
– Да, жизнь коротка, а ведь столько еще хочется успеть!
– Ты ж решила не спешить?! – он опять засмеялся.
– Не буду. Ну, т. е. постараюсь. Трудно, знаешь, столько всего навалилось.
– Знаю. Но ведь есть те, кто хотел бы тебе помочь, а ты их не замечаешь.
– Я боюсь, я боюсь, знаешь…!
– Чего?
– Что придется за это платить…
– Ну, «здрасьте»! За что?
– Ну, за помощь… от мужчин.
– Ох, ну где ты этого набралась? Никто тебя не заставит! Если сама не позволишь!
– Правда?
– Правда.
– А ты не уйдешь?
– Я всегда рядом. Да и это, ты извини за перелом, так не хотелось тебя терять. Я боялся, что больше тебя такую не услышу…
– Я простила. Я поняла. Мне кажется, я никого так не любила, как тебя…
– Ну ладно, ладно…
– Правда! И как же мне жить с другим?
– Ну, ты же сама сказала, что хочешь, чтобы он на меня был похож.
– Хочу. И дурехой будет называть?
–Ну, это уж я не знаю, как сама решишь.
– Как сама… Ну, пусть, иногда… это лучше, чем перелом. Лишь бы ласково и чтоб не больно.
– Ну, отношений без боли не бывает. Вот ты про меня забыла, и мне было больно.
– Значит, ты меня любишь?
– … Ну что ты глупости спрашиваешь.
– Значит, – любишь!
– … Женщина… Ну, что мне с моста спрыгнуть?
– Нет! – засмеялась она, – это ж мы тогда вместе, а я не хочу! Как ты хорошо сказал «женщина», а я и забыла уже…
– Вот и не забывай! Никогда, слышишь!
– Я постараюсь. Ты напомнишь, если забуду?
– Напомню.
– Я тебя люблю!
– Я тебя тоже.
Она вскочила, откинув плед, и пустилась в пляс, и пусть ей было без малого сорок, она прыгала как девчонка и вертелась перед зеркалом, доставая забытые наряды из распахнутого шкафа!
Похоже, она не забыла, что родилась на свет быть счастливой женщиной, и теперь это обстоятельство снова казалось ей прекрасным!
Плюша
В доме на берегу озера в летнее время становилось оживленно. То приезжали, то уезжали многочисленные родственники и друзья.
Среди бесконечной человеческой суеты царила серая с густым подшерстком кошка. То ли за него, то ли за сплюснутую морду кошку прозвали Плюша.
Она существовала вместе с людьми, но и отдельно, – по своим кошачьим законам. Кошка сама выбирала, где спать, когда и где гулять, и если натыкалась на закрытое помещение, выражала открытое недовольство громким мяуканьем. В общем, как и полагается кошкам, была сама по себе.
В один из солнечных дней Плюша дремала на диване, вытянув лапы. Если бы не сладкий сон, то уже давно выскочила бы на улицу.
Там, на улице, творилось невероятное: по тропинке, ведущей от озера к дому стройной вереницей поднимались утки. Утки всем своим обликом соответствовали сезону. Был август. Лето подходило к концу. Утки были большие и упитанные, но шли чинно вразвалочку и очень целенаправленно. Создавалось впечатление, что, чем больше тропинка устремляется вверх, тем быстрее и увереннее шагают утки. Казалось, что утки сошли с ума. Утки были дикие.
Жители деревенского «побережья» давно привыкли к ним. Уже несколько десятков утиных поколений благополучно сосуществовало с людьми. То ли это был эффект генетической памяти, то ли результат импринтинга, но каждый год на берегу появлялась утиная семья из пяти-семи особей. Каждое утро они просыпались и спрыгивали с мостков в воду, а когда садилось солнце вновь укладывались на деревянном покрытии, спрятав голову под крыло.
Люди подкармливали уток и порой, когда высокий человек из большого дома бросал уткам хлеб, они поднимались ко двору, но все же с опаской, и, съев хлеб, устремлялись снова к воде, кто пешком, а кто полетом.
Когда утки летели, в воздухе раздавался характерный свистящий звук, знакомый многим охотникам. А вот бегали утки смешно, – переваливались с боку на бок, как большие лодки, вдруг оказавшиеся не в своей стихии.
С тех пор, как высокий человек кормил уток прошло почти двадцать лет и утки стали наглее. Высокого человека давно не было, но в доме каждое лето собирались его потомки. Утки знали, что люди, спускаясь к воде не оставят их без хлеба и наверх особенно не ходили.
В этот раз все оказалось иначе и утки сами устремились к людям в поисках легкого пропитания. Они шли, поднимаясь все выше и выше, и когда уже почти поравнялись с домом, на диване внутри потянулась кошка.
Кошка проснулась и будто что-то учуяв, заволновалась. Глядя на нее ни один наблюдатель не обнаружил бы кошкино состояние; ни один мускул не выдал бы ее, если бы не хвост. Хвост кошки – это барометр настроения.
Плюшин хвост ходил ходуном. Кошка нервно постукивала кончиком хвоста по дивану. Казалось, какой-то древний дух разбудил в ней дремавший охотничий инстинкт, и абсолютно домашнее животное на глазах превратилось в дикого зверя. Надо сказать, что Плюша питала особую страсть к птицам, и частенько пристально наблюдала за мелкими пташками из окна городской квартиры или подкарауливала их во дворе деревенского дома. Наблюдения за птицами неизменно сопровождались дрожанием челюсти и постукиванием зубами.
В какой-то момент, как раз когда утки вплотную
