За столом сидело человек двадцать, «это Макс!» — прокричал Снег, все ответили вразнобой: «привет, Макс, здравствуй, Макс»; официально представился только один — худенький подросток, чуть старше их со Снегом, светловолосый, сероглазый, в сером красивом костюме, в сером свитере, «слава тебе, безысходная боль…» — машинально вспомнил Макс, «Стефан ван Марвес», — церемонно произнес подросток, пожал ему руку своей: чистая, белая, худая, прохладная, словно раннее утро; Макс подумал: «потомок такого же, как я, вымирающего дворянского рода»; оказалось, это парень Капельки, одноклассник, от которого она была беременна; Рафаэлей же видно сразу — они были все очень красивыми, шумными, пестрыми, Максу казалось, что он попал на городской летний пляж. На ужин были мясные пироги — с капустой, чесноком, морковкой, перцем; сверху их можно было полить куриным бульоном, майонезом или томатным соусом — кто чем хотел; чай в чайнике заканчивался каждые пять минут, кто-нибудь постоянно бегал, ставил чайник заново — один раз даже Макс, наступил по пути на кошку, она не взвизгнула, а просто сказала: «мря», Макс испугался, что та — беременная, но оказалась — другая, рыжая с черными подпалинами; кошек в доме Рафаэлей было бесчисленное множество, кошек и собак они любили, как и детей, как жизнь вообще.
— У тебя здорово, — сказал Макс, когда они были уже в замке, перелетели по воздуху из комнаты Снега, увидели по дороге Рим и Петербург, колдовские города, приготовили салат из курицы, сыра, шампиньонов, оливок и зелени; Макс сказал, что салат называется «Тоска», как опера; сидели у камина, на мягкой медвежьей шкуре, которую Макс притащил из библиотеки; блики огня играли на их лицах, огромная тишина за спиной, на коленях — салатники, салфетки. Снег перестал есть, задумался, сцепил пальцы под подбородком — будто позировал Гейнсборо. Потом вздохнул и опять начал есть.
— Да знаю, но иногда хочется всех убить, знаешь, таким здоровым дробовиком, который обычно в домах загородных держат; хотя я знаю, что если у меня и случится когда свой дом — он будет абсолютно такой же: в самоделках, с разрисованными обоями и дверями, с кучей беспородных кошек, собак и детей; и всем в нем, надеюсь, будет хорошо.
— А почему у тебя в комнате такие странные книги? Я думал, раз ты любишь Маклахлана, так ты вообще ценитель прозы…
— Не, я химию люблю. И биологию. Я ведь хочу стать следователем. Вернее, не хочу, но, наверное, стану. Мне нравятся знаки, как Лэнгдону.
— Я думал, ты хочешь стать композитором.
— А в чем разница? Знаки повсюду.
— Гм… Ну, будешь композитором, который разгадывает преступления, — занимались же этим домохозяйки и священники.
— Или буду следователем, который сочиняет музыку, типа: «о, Дюран, а не поехать ли нам в оперу… на “Тоску”».
— Точно, на «Тоску»!
Потом они пили чай — клубнику со сливками, Макс опять грел руки о большую белую чашку; Снег заметил, что Макс любит простые вещи, чем проще, тем лучше, как рыбак или плотник; за чаем они читали сочинения друг друга — рассказы Макса оказались полны луны и дьявола; наброски к роману о Братстве Волка, «Знамение», история о Дэнми и особенно повесть «Сон на двадцать восьмой день Луны»; в ней девочка летом ездит рано по утрам на велосипеде по лесным дорогам, собирает гербарий, цветы, рисует, а однажды находит странный дом — деревянный, крепкий, пахнущий смолой, с верандой и разноцветными стеклами вместо обычных; в домике живет мальчик, немногим старше ее, красивый, как Кай из «Снежной королевы»: темноволосый, яркогубый, кареглазый, с огромными, словно крылья бабочки-махаон, ресницами. Мальчика зовут Даймонд, у него странность: летом ему холодно — и он носит теплые вязаные свитера с горлом, а зимой, наоборот, ему жарко — в минус двадцать ему хорошо только в легкой белой рубашке; все остальное девочке странным не кажется: и то, что он живет один, только с огромной коричневой собакой, без взрослых, родителей, опекуна — вообще один, в чаще, и то, что дом его полон книг, тяжелых, старинных, в коже и золоте, которые не открываются, если не произнести что-нибудь на латыни или древнегреческом, и то, что мальчик практически ничем не занят, кроме чтения этих книг и редких прогулок по лесам с собакой. Девочка никому не рассказывает про мальчика, просто приходит к нему иногда в гости, приезжает на велосипеде, — он всегда рад ее видеть; они пьют чай из больших глиняных кружек, с медом и травами, разговаривают обо всем на свете. А однажды Даймонд приходит к ней — она учится в самой обычной школе, и на внешность она самая обычная, поэтому ее никто не замечает в классе, а тут новогодний бал, все танцуют со своими парнями, а она стоит маленькая, не-красавица, у стенки, и вдруг появляется Даймонд, во фраке, элегантный, как вампир, и кружит ее в вальсе, и все просто поражены. «Даймонд, кто ты?» — спрашивает девочка, «не надо», — просит Даймонд, целует ей руку, уходит в ночь, в снег, она бежит домой, берет велосипед и едет по снегу в лес, пальто мешает, она скидывает его и вдруг понимает, что холода нет — есть только луна и поля, огромные поля, бесконечные, полные высокой травы; она кричит: «Даймонд? Где ты?» — и идет, разводя траву руками, будто воду, и видит его, и вновь теряет, и Даймонд отвечает ей — словно он близко, и в самое ухо шепчет: что он Хранитель, Страж, его домик — это вход в чистилище, а луга — это само чистилище, и люди, которые ищут свою душу, чтобы вернуть ее Богу, бродят по этим лугам сотни лет; девочка закрывает глаза, вспоминает все самое прекрасное в своей жизни и говорит самые главные слова: «я люблю тебя, я буду любить тебя вечность», и они оказываются рядом, и целуются в этих лугах, полных потерянных душ; и вдруг все исчезает: и домик, и луга, и луна, и Даймонд, и она стоит одна посреди заснеженного леса, в бальном платье, адский холод; как она выбирается — она не помнит, ее ищет уже полгорода, потом она долго болеет, когда выздоравливает — уже весна, и она берет однажды в мае новый велосипед и едет собирать гербарий, не одна — ее одну Уда не пускают, а с подругой; подруга собирает цветы, спрашивает, почему именно это место, а девочка смотрит на домик, которого никто не видит, деревянный, с верандой, с окнами из разноцветных стеклышек, смотрит, как он то появляется, то исчезает, словно радуга, — и плачет, и улыбается, понимает, как много прошло лет и что она больше его не увидит, но однажды, в других мирах, в лугах, полных васильков, может быть, они с Хранителем встретятся…
— Очень здорово, — реагирует Снег на эту историю, они не ложились спать всю ночь, глаза красные, но завтра выходной, в школу не идти, поэтому можно — сидеть и читать друг другу свои истории и ноты, — я знаю, кто Даймонд. Это ты.
Макс засмеялся, покраснел.
— Правда? Тебе нравится сидеть и читать и быть одному; а почему так много дьявола? Ты ведь веришь в Бога…
— Я не верю в Бога: верить в Бога означает верить Ему, а я не доверяю Богу, я не понимаю Его, но я знаю, что Он есть. Но ведь дьявол тоже есть, а многие верят в Бога и дьявола как-то тихо исключают из своей жизни, а я вот нет; он единственный, кого я боюсь.
— Боишься дьявола? А Бога не боишься?
Макс подумал.
— Нет, Бога не боюсь. Бояться Бога — это бояться смерти. Бог прекрасен, объясним, хоть и непознаваем при жизни: Бог — это Бог, Отец и Сын, и белые птицы. А дьявола я видел несколько раз, он тьма, он погасит любой свет, выстоять против него невозможно, я не смогу, — так буднично, словно говорил о непогоде. Снег взял в руки листы с текстом «Сна…» и сказки о Дэнми; почерк у Макса был ужасный, витиеватый, как арабская вязь, Снег подумал, что разобравший его сможет потом без труда выигрывать войны и управлять государствами. — Когда пришел Дивьен, камин почти погас, и я с тех пор чувствую, что он рядом, только и ждет, чтобы улыбнуться, спросить, не передумал ли я; однажды я шел домой из школы, был почти вечер, сумерки, зажглись фонари, а потом вдруг подул ветер, странный, сумрачный, серо-сизый, и фонари погасли, и я понял, что это Дивьен напоминает о себе…
У Снега волосы зашевелились на затылке; он оглянулся на огонь в камине — но тот горел ровно; Снег вздохнул, поставил еще чаю — сверкающий треугольный чайник, писк дизайна, на одну из восьми больших конфорок, дал Максу свои рукописи. Макс ушел в чтение. Снег знал каждую вещь наизусть, но когда Макс спрашивал: «как тут? ага, сейчас пойму» — и двигал в такт серебряной длинной ложкой для меда, словно палочкой дирижерской, Снег нервно подпрыгивал и кричал: «что, что, где непонятно?»
— А пойдем, ты сыграешь в библиотеке вот это, — вещь называлась «Быть»; они взяли горячий чай в чашках, канделябр и пошли через анфилады темных комнат, полных золотых и бордовых кресел, зеркал, хрусталя, меди, гипса и фарфора; Лувр, Эрмитаж, Прадо; каждый шаг отзывался звоном, вздохом; в библиотеке Макс включил свет — одну из зеленых с позолоченной ножкой ламп, задул свечи, Снег вздохнул с облегчением, сел за рояль, ему показалось — встал за штурвал корабля, трансатлантического лайнера.
