Вечером, часов около семи, я позвонил Светке. И ничего не стал объяснять ей. Не потому, что, как сказал Альтер, телефон может прослушиваться – не мог он тогда прослушиваться, — а просто потому, что по телефону Светка мне бы не поверила и весь эффект приглашения был бы разом сведен на нет.
— Светка, — сказал я ей, — приезжай к нам как можно скорей. Лучше на такси. Плачу я.
— К вам или к тебе? — спросила она.
— К нам, — сказал я. — Бросай любые дела. Это важнее всего.
Светка молчала. Она иногда обнаруживала невероятное для женщины умение быть нелюбопытной.
— Так ты приедешь?
— Да.
— И еще одно. Никто не должен знать о том, куда ты сейчас едешь. Ты даешь мне слово?
— Да.
Что и говорить, Светка во время нашего диалога держалась еще эффектнее, чем я.
А звонок в дверь раздался примерно через час, и пружинящей изящной походкой покровительницы сердец и спортивных пьедесталов Светка шагнула в прихожую. Модная шелковая кофточка и джинсы дразняще облегали ее тело, а линялый цвет ткани и естественная бахрома внизу штанин подчеркивали сияющую новизну ее кроссовок. Кроссовки были Светкиной слабостью. Она могла приобретать их бесконечно.
Мы плохо продумали встречу и вышли все одновременно: из кухни Альтер с Аленой, из комнаты – я и Ленка. Дверь открывал я.
— Салют! — сказала Светка. — Ой, ребята, да у вас тут группешник! Вот это хохма, два тулупа в каскаде!
Светка любила пересыпать свою речь терминами фигурного катания, подобно тому, как старые моряки между фраз в разговоре влепляют названия частей корабля и звонкие морские команды.
Мы улыбнулись смущенно и все четверо нестройным хором ответили:
— Салют. Привет. Добрый вечер. Привет.
И Светка перестала улыбаться. Она даже сделала шаг назад, но, почувствовав спиной дверь, почему-то вдруг успокоилась. Я успел заметить, как расширились и вновь стали маленькими ее зрачки.
— А чего это вы все такие одинаковые?
— Вот именно, — сказал я, — чего это.
Помнится, я подумал тогда, как правильно мы остановили свой выбор на ней. Светка – удивительный человек. Не скажу, что всю нашу сногсшибательную информацию о наступлении коммунизма в ближайшие две недели она переварила с олимпийским спокойствием, но реакция ее была примерно такой же, как если бы ей предложили за так несколько пар японских кроссовок или сольный концерт в Мэдисон-сквер-гардене. Для нее это было сопоставимо. И то и другое – радость. Просто радость, чистая, детская, ничем не омраченная. И только, когда мы перешли к делу, Светка начала что-то понимать. Конечно, ей было далеко до высоких рассуждений о судьбах мира, которыми мы без передыху занимались последние пять дней, но тревога наша ей передалась.
— Так значит, может появиться еще одна Светка Зайцева? Е-мое, тодес с перекруткой!
— Может появиться, — подтвердил я, — но не должна. А должен появиться труп.
— Труп? То-о-оже хорошо, — сказала она. — У вас выпить есть чего?
— Коньяк? Шампанское? — любезно предложил Альтер.
— Коньяк. И пожалуйста, французский, раз вы такие богатенькие.
— Французского нет, — грустно сказал Альтер.
— Врешь, — возразила Ленка. — Есть французский.
— Откуда?
— Ты в бутылку из-под «мартеля» ничего не наливал?
Альтер уже понял и кинулся на кухню. А я действительно не только не наливал ничего в ту «историческую» бутылку, но и плотно закрыл пробку, так что на донышке сохранилось достаточно благородного напитка.
В то время мы еще не разучились наслаждаться зрелищем работающего сибра, ну а Светкин восторг при виде множащихся бутылок и кроссовок (по ее просьбе мы еще и кроссовки в экспокамеру подпихнули) мог быть сравним разве что с ликованием резвящегося полугодовалого щенка.
После первой рюмки все посерьезнели. После второй начались яростные споры о принципах работы сибра и возможных последствиях опыта. Третью рюмку пили только мы с Альтером и Светка. Четвертую – одна Светка. И пятую тоже только она. После шестой Светка решила снять джинсы.
— Зачем? — спросила Алена.
— Ну, а что ж я туда в штанах полезу? — обезоруживающе глупо, вопросом на вопрос ответила Светка.
— Все, — тихо сказал Альтер, — накрылся наш эксперимент.
— Ерунда, — возразил я.
Светка выдвинула новый аргумент:
— Зачем размножать старые драные штаны? Хорошо бы снять с трупа совсем новенькие джинсики. Дор-р-рожка «серпантин».
— Снять с трупа? — ошалело спросил Альтер.
— Ну не выбрасывать же?
И на этот вопрос мы не нашлись, что ответить. Потом я глотнул из бутылки и сказал:
— Дать тебе новые штаны?
Впрочем, никаких новых штанов у нас не было. Разговор был совершенно идиотский, и меня не покидало ощущение, что все мы сходим с ума. Надо было как-то заканчивать этот безумный диспут.
— Снимай, — сказал я, — снимай свои дурацкие джинсы, золотце ты мое.
Ладно бы сказать такое спьяну, но я был совершенно трезв.
Моя Малышка откинулась на диване, чтобы видеть меня за спиной Светки, и я был сражен таким знакомым мне властным прищуром любимых глаз и гневным полыханием серого огня в них. И еще я увидел, как точно таким же взглядом смотрит на Альтера Алена. Тошно мне стало, ох, как тошно!
А Светка, не вставая, стянула свои сделавшиеся бледно-голубыми от времени штаны, потом поднялась, слегка покачнулась и, расстегивая на ходу кофточку, подошла к сибру. Он был заблаговременно выращен нами до необходимых размеров, и Светке оставалось только шагнуть в раскрытый зев экспокамеры. Рисуясь, театрально, словно начиная испанский танец, она повернулась к нам вполоборота и щелкнула пальцами. Ленка раньше других поняла немудреный смысл этого движения и поднесла нашей отважной испытательнице рюмку «мартеля». Выпили и мы с Альтером. Чисто автоматически я отметил, что две бутылки уже опорожнены, и мы наливаем из третьей.
А спектакль возле сибра продолжался. Очень картинно была опрокинута рюмка и не менее картинно, грациозным цыганским движением плеч сброшена кофточка. Даже гольфы Светка ухитрилась снять танцуя. Потом я закрыл глаза.
— Дурак, — сказала Ленка.
Быть может, она подумала, что это я изображаю восторг до потери сознания, но я ничего не изображал. Мне действительно не хотелось смотреть. На самом деле. И однажды уже было так, на той печальной памяти у Рюши Черного. Она тогда тоже «танцевала», и мне тоже было не до нее.
Светка – это был пройденный этап в моей биографии, на Светку у меня уже выработался иммунитет, и все же сексапильность ее казалась невероятной, сокрушительной, бьющей фонтаном, я буквально физически ощущал душную, обезоруживающую волну страсти, исходящую от ее тела. Разумеется, я предвидел что-то подобное, и даже Ленка предвидела, но, боже мой, кого еще из надежных людей смогли бы мы так легко уломать на наш кошмарный эксперимент?
— Ну, ладно, хорош раздеваться-то! Не за тем приглашали, — почти крикнул Альтер.
Я открыл глаза. Реплика была неожиданной. И я в который уж раз удивился, как сильно мы с Альтером отличаемся друг от друга: в моем мозгу этой фразы не было.
На Светку подействовало, и последняя спасительная деталь туалета осталась на ней, когда роскошное тело расположилось в камере в позе лотоса. Я уже ничего не соображал. Поэтому Альтер, стоящий ближе, пробежал пальцами по кнопкам. Потом все пятеро мы подошли к гиверу.
Неподвижная, как Будда под священным деревом бодхи в глубине его сидела Светка, Светка-гештальт, а живая смотрела на нее спокойно, даже насмешливо: ведь пока это была просто фотография — объемная, неверояно высокого качества, но все-таки фотография и даже не самая удачная. А потом Альтер нажал еще одну кнопку, и фигура в гивере шевельнулась. И, пока было еще не ясно, жива ли она, я поймал себя на мысли, что не хочу видеть ее мертвой, и это была нелапица и дикость. Нам не нужна была вторая Светка, а был нам нужен, до зарезу нужен безопасный сибр.
Прекрасное тело ледовой танцовщицы качнулось вперед и рухнуло к нашим ногам.
— Врача, — глупо вырвалось у кого-то, и ни один из нас даже не улыбнулся на это.
А Светка, приговаривая: «Вот это находочка для некрофила!», с циничным хладнокровием распутала ноги своей копии, потом положила по всем правилам, принятым для покойников и припала ухом к груди.
— Все. Отпрыгалась, — сказала она, поднимаясь с колен. — Поддержка «лассо» в два оборота!
И вдруг заревела в голос.
Так, жутким аккордом Светкиного плача, отчаянного, бабьего, визгливого плача открылся в нашей жизни очередной этап расплаты.
И мне подумалось вдруг, что это не просто расплата, что это голгофа, я ощутил себя мессией, не вполне добровольно, но с радостью несущим свой весьма модернизированный крест во имя еще более модернизированного спасения.
