— Семейные привидения? Это какие же?
— Ну, например, Белая Баронесса. Это призрак Клары де Моранжа, очень жестокой женщины, травившей всех подряд, даже ее собственные сыновья боялись пить вино за ее столом. В итоге сыновья ее же и убили — она отравила их жен; боялась, что они подговорят сыновей ее убить; она появляется на лестнице донжона во время июльского полнолуния, как раз когда ее с этой лестницы столкнули, — вся в белом, заламывает руки и исчезает в лунном свете…
— Как ты хорошо про это знаешь, ты экскурсовод?
— Нет, для экскурсий замок закрыт, это частная собственность. Я просто последний из Дюранов де Моранжа, — Макс устроился удобнее на лавочке, обхватил ноги руками, положил подбородок на колени. Пару минут они молчали. Макс рассматривал священника: у него оказались очень красивые руки — тонкие длинные пальцы, очень белые, с короткими, но идеальной овальной формы розовыми, словно створки перламутровой раковины, ногтями; такие руки Бог создает раз в столетие — как красивый по-настоящему храм. — А что вы здесь делаете? Вы — новый священник в приходе Лурдской богоматери?
— Нет. Я просто в отпуске и путешествую. Люблю маленькие, никому не известные места.
— Как у Брэдбери — выходить из поезда на минутных станциях?
— Что-то вроде.
— Здорово. Мир на самом деле такой большой, как кажется?
— Огромный.
— У меня есть один хороший друг — Снег Рафаэль, я все думаю: надо положить его в чемодан и отправиться смотреть на мир. Кстати, вы с ним невероятно похожи.
— Чем?
— Не знаю. Глазами, вот здесь, — Макс провел рукой по щекам и губам. — И он тоже черноволосый.
— Наверное, было бы приятно познакомиться. А с тобой у нас есть что-то общее?
— Не знаю. Вы читать любите?
— Люблю.
— Значит, есть. А в школе вы хорошо учились?
— Нет, я как-то с троек на пятерки скакал. Я вообще любил бокс.
— А, я тоже учусь так себе, но люблю книги и математику. Ладно, я пойду, поздно уже.
— Ты в замок?
— Нет, я к другу пойду ночевать, к Снегу.
— Передавай ему привет, — сказал священник.
Макс кинул горсть снега в окошко Снега; оно сияло разноцветными огоньками, новогодняя гирлянда на потолке; Снег выглянул, сделал большие глаза, открыл, Макс взобрался по дереву — Ромео и Джульетта, муми-тролли; «ты чего?» «да ну их, можно я у тебя переночую?» «можно, конечно, ужинать будешь?» «не, только чай попью, с бутербродами». Снег ушел за бутербродами, Макс сел на его кровать, потрогал под пледами — и вправду книги — Чезаре Ломброзо; внизу кто-то играл на акустической гитаре «Норвежское дерево» Битлз; Макс почувствовал себя защищенным от всех ветров и потерь. Снег вернулся с целым подносом: «Капелька передает тебе привет» — огромные сэндвичи с ветчиной, яйцами, огурцами и плавленым сыром, чай с запахом апельсина. Они поели, а потом Макс заснул, будто болен нарколепсией — шел, упал посреди шоссе, огромное небо несет свои золотые и алые облака; ограбили парни из белого «фиата», подобрала прекрасная женщина на красном «феррари»; он даже не почувствовал, как Снег положил его на книги, накрыл пледом и пристроился рядом, и тоже заснул; и как они столкнулись лбами, и волосы их переплелись, будто цветы на веранде, будто они два крестоносца, карие глаза, носы греческие, пали вместе в битве, лежат на поле, и валькирия уже летит. Максу снился медленный красивый сон: словно он Кайл Маклахлан, и он идет по улице очень маленького городка и смотрит на окна домов, а в каждом окне — свой свет, и весь городок от этого похож на Новый год. «Здорово, — подумал Макс-Кайл. — А какого цвета мое окно?» И тут начал просыпаться; «мм, еще чуть-чуть…» — никогда Максу не было так покойно, как в этом сне, на этой улице, на жесткой, как черепичная крыша, кровати Снега; но он проснулся — вышел из сна, увидел красивое лицо Снега перед собой: близко-близко, каждую ресничку, каждую пору; вздохнул и понял, почему был такой сон: Снег не выключал свет на ночь — гирлянда мигала над их головами. Макс стал смотреть на огоньки, как они то гасли медленно-медленно, будто меняли декорации, то скакали, как град, и всякие идеи заплывали к нему в голову, как рыбки в грот, полный жемчужин; и вдруг Макс понял, кто этот человек на скамейке. Он толкнул Снега в плечо, Снег открыл глаза легко, будто вовсе не спал, а просто прилег, чтобы время бежало быстрее, словно утром надо было ехать куда-то далеко: чемоданы, журналы, очки, билеты сверху.
— Я разгадал.
— Что?
— Загадку семьи Дюран де Моранжа, бабушки и мамы.
— Математика или музыка?
— Мелодрама. Эдит Уортон в исполнении Мартина Скорсезе.
— Об этом я не подумал.
— Они обе любили одного и того же мужчину.
— Тебя?
— Нет. Моего отца.
— Макса Дюрана? Макс, чего ты тянешь?
— Нет. Священника. Отца Артура. Он был настоятелем нашего прихода, а потом его перевели куда-то далеко, на запад.
— Гм… Ты — сын священника?
— Да. В семье де Моранжа всегда были тайны, но эта слишком… как бы это сказать… слишком глубокая, глубинная — знаешь, как если бы рыба заплыла на слишком глубокую для нее глубину.
— Ее просто расплющило бы.
— Их и расплющивает. Тайна давит на них — и они обе не выдерживают давления.
— Поэтому и орут друг на друга?
— Да.
— А вдруг кого-то раздавит? И что ты будешь делать с этой тайной?
— Ничего.
— Но ведь… разве тебя не интересовало, кто твой отец?
— Нет. Ведь его не было рядом. А зачем тратить время на тех, кто не рядом, мысли, чувства, особенно лучшие? Это жалость к себе — создание кумиров.
— И то, что это католический священник, никак не поколебало твою веру?
— Нет. Я даже наконец-то по-настоящему поверил — вот как Он меня хотел, как верил в мое рождение, верил в меня…
— Кто?
— Господь…
— Макс, ты совсем спятил, в этом своем замке, превратился в религиозного фанатика, прикольно. А как ты догадался, кто твой отец? Нашел что-то? Или услышал?
«Я увидел — священника сегодня, я видел своего отца, и он был потрясающе похож на тебя, и я понял, это не случайно: это либо Дивьен сбивает меня с толку, либо сам Бог — говорит правду», — Макс улыбнулся Снегу, ему захотелось сильно-сильно обнять друга, сжать его лицо в ладонях, чтобы запомнить его черты навсегда, как прикосновение к шелку или к нагретому солнцем камню со слюдой — память самых кончиков пальцев, если потеряешь вдруг все остальное; «черт, в туалет хочу», — и Макс перелез через Снега на пол; «на первом, налево от столовой», — напомнил Снег и взял книгу из-под себя. Макс спустился вниз, в одной комнате была приоткрыта дверь и горели такие же огоньки, как у Снега, и тихо-тихо играли флейта и арфа. Макс сходил в туалет, а когда шел обратно, из-за двери выглянула Капелька. Она была в темно-синем, бархатном, рукава до пола, расшиты бисером и серебром, косы тоже до пола — и Макс подумал: у нее, наверное, там другой мир — венецианский бал пятнадцатого века.
— Привет, — сказала она, улыбнулась, сердце Макса забилось так сильно, будто там дом старый разбивали, сносили ядром; так запросилось наружу, в хорошие руки, что он испугался, вдруг она услышит.
— Привет, — ответил он и тоже улыбнулся.
— Ты Макс, ты ночуешь сегодня у Снега? Как твои дела?
— Да, мы поделили его книги, — она опять улыбнулась, у Макса закружилась голова, будто он в небо, полное снега глянул. — Все хорошо.
— Да, точно, он же спит на книгах, ребра как переплет. А ты как, бедненький?
— Ну, я не такой уж избалованный, каким кажусь. Спасибо за сэндвичи, они были просто супер.
— Ты кажешься не избалованным, а нежным. Есть такие цветы, сложные, — свет, поливка, земля… Пожалуйста. Спокойной ночи.
Макс шел по лестнице, читая про себя Кретьена де Труа, Снег дремал, книга лежала у него на груди, как у старика. «Снег, — зашептал Макс, — я влюбился», — «пока шел в туалет?» — «нет, давно», — «господи, в кого? в Дульсинею Тобосскую?» — «в твою сестру», — «в которую из них?» — «в Капельку», — «о нет, она через пару дней родит не твоего ребенка», — «но помечтать ведь не вредно…» — «нет, не вредно, если не обгоришь; Макс, я забыл сказать тебе: когда твоя мама приехала, она приняла меня за тебя, а еще назвала меня не Максом, а Рене… это важно?» Макс посмотрел на него с улыбкой, странной, непостижимой, как сад в полнолуние: «в детстве было бы важно, а теперь — теперь я Макс… Максимус Мериди», — «какой ты Мериди, ты Марк Аврелий скорее или Плиний Младший» «знаю, и такой же из меня Рене… о, здорово, Снег, Капелька помнит, как меня зовут» «ну, я не спорю, она классная, давай спать, у нас завтра алгебра первая»; и они опять спали, и Макс мечтал о поцелуе, теплом, сладком, первом, о вине Грея, о целом космосе.
Утром они встали еле-еле, по звонку будильника — Макс только читал о таких: огромный, железный, мучительный, орудие инквизиции; позавтракали самыми первыми — все Рафаэли спали — разогретыми сэндвичами, кофе с молоком; потом шли в школу — утро было странное, холодное, влажное, туманное, дыхание оседало инеем на воротниках; первой была алгебра и контрольная, Макс писал-писал, а потом вдруг будто оглох, постучал себя по ушам, но даже эха ладоней не услышал — и поднял глаза: кто писал и горбился, кто смотрел в окно — а там медленно пошел снег, огромными хлопьями, величиной с кленовые листья; и вдруг понял: случилось что-то ужасное, страшное и ничем не помочь; а потом он побежал, в рубашке, в сменной обуви — легких замшевых туфлях, снег таял на щеках, в глазах, неестественно большой, и каждую снежинку можно было рассмотреть — какое она совершенство; учитель кричал: «вернись, Дюран, вернись! вернись, Рафаэль!» — потому что Снег побежал следом, и дыхание летело за ними, как порванная бумага, клочьями пара. Они бежали быстро, но Максу казалось, что так медленно, что даже оставляли в снегу за собой коридоры, как два самолета. Они вбежали в замок, и замок словно сам сказал все Максу — все, что скрывал все эти пятнадцать лет: кто, где, с кем; и Макс бежал через галерею, через башню, через все ступени и коридоры, и гостиные, и спальни, и будуары, и кабинеты, и библиотеку, и кухню, и столовую, где смотрел на распятого Христа; и упал на колени перед ванной, в которой лежала Марианна — белая, белая, нежная, как первый снег, золотая, волосы ее струились по плечам, глаза были закрыты, и ресницы отбрасывали тень, подобную горной, алая — ванна была полна горячей крови, а ванная была полна душного аромата, будто разбили флакон; Макс увидел, что так и есть: она вылила все в воду, а куском перерезала себе вены. Макс смотрел на мать и думал о своем сне: сейчас она была такой наяву молодой и ослепительно-прекрасной, алый цветок, чай, пахнущий чабрецом, мандаринами, шафраном, орхидеей максиллария, лилией, иланг-иланг, ванилью, розовым деревом. Он не услышал собственного крика. Снег схватил Евгению, она пила кофе, услышала крики Макса, разбила чашку, побежала, теряя туфли, бигуди, упала на Снега, вырывалась, хотела посмотреть — как и тогда, тысячу лет назад, когда умер Макс; опять ее ребенок умер, еще один ее ребенок умер, Марианна, сладкая, славная, которая любила цветы, а не людей, сидела все дни в саду, что-то сажала, копала, дарила всем на дни рождения горшки с гиацинтами, тюльпанами, розами; не нужно было ее отпускать тогда, мир раздавил ее. Снег держал Евгению крепко, а она билась, причитала по своей дочери; «Я убийца — кричала она. — Это я убила ее, я убила своих детей», а Макс смотрел на Марианну и думал: «Ну зачем? Ты видела Артура? Он тебя разлюбил? Ну и фиг, я бы полюбил тебя, еще год или два — и мы бы стали друзьями; ну почему кто-то не умеет ждать, жить…»
