— Передай своему Угрюмому, что он дурак.
Но это было уже в конце разговора, а начать его было ой как нелегко! Мы вышли в парк, и я попросил Васю не ходить за нами по пятам. Вася согласился и маячил все время в отдалении.
— Малышка, — сказал я очень тихо, — в ту ночь, когда у нас была Светка… Ты помнишь ту ночь? Мы с ней…
— А ты думаешь, я не догадывалась? — это был вопрос-пощечина.
— Догадывалась, но не верила, — предположил я.
Ленка ничего не сказала. Она смотрела мимо меня и нервно щурилась.
— И ты простила меня?
— Нет. А что?
Я растерялся. Я бормотал что-то совсем уже невразумительное. И Ленка сказала еще резче:
— К чему вообще этот разговор? Я не понимаю.
— Угрюмый… — проговорил я.
— Теперь у тебя новая любовь — Угрюмый, — огрызнулась Ленка.
— Нет, — сказал я. — Угрюмый подыскал мне кого-то для эксперимента.
— Какого эксперимента?
— Передача регенеративных свойств половым путем, — отрапортовал я.
Ленка сверкнула глазами в мою сторону:
— А что, эксперимента со Светкой не достаточно?
— Глупенькая, — сказал я, — да разве я могу о ней говорить?
— А почему бы и нет? Нас тут гоняют как бобиков, а она там резвится с очередным приятелем!
— Ты что? — опешил я. — Ты забыла, что ли, что Светка наш запасной вариант? Ты что, всерьез хочешь, чтобы ее тоже притащили сюда? Да они же тогда перестанут нам верить. Да я вообще не знаю, что тогда будет!
— Не заводись, — сказала Ленка. — Это я так, сболтнула. Извини.
И вдруг она словно проснулась:
— Слушай! А что же Светка? Стала монстром?
Я рассказал, и пока рассказывал, я вдруг понял, что Ленка простила меня. Больше того, я понял, что она всегда будет прощать меня. А я ее. У нас просто не будет выбора. А поводов будет много. Бесконечно много. У нас теперь всего будет бесконечно много. Друзей. Любовников. Потерь. Открытий. И мы научимся не ревновать друг друга к смертным и не грустить о преходящем. Мы научимся… Вот только Светка! Вдруг она тоже бессмертна?
— Слушай, — сказал я вновь помрачневшей Ленке, — ну, хочешь, тоже переспи с кем-нибудь, чтобы не так обидно было.
— Дурак, — сказала она. — Знаешь, кого ты мне напомнил? Президента одной африканской страны, где людоеды слопали одного посла. Помнишь эту историю? Тогда еще ходил анекдот, выдававшийся за правду, будто президент предложил в порядке компенсации слопать ихнего посла. Вот и ты так же. Людоед.
Мы помолчали.
— Ну что ж, — проговорила Ленка, — скажи Угрюмому, что я не возражаю. Мне действительно все равно. Уж если мы подопытные кролики, то нечего и корчить из себя. Шагай, бессмертничек. Не оплошай, смотри. И знаешь что, покажи мне потом эту мымру.
Мымра оказалась кандидатом медицинских наук тридцатитрехлетней Ларисой Крестовской. Вот это был экземпляр! Пышная крашеная блондинка с грубым лицом продавщицы мясного магазина, с сипловатым голосом и деловой, абсолютно невозмутимой манерой держаться. Из минутного разговора у меня сложилось впечатление, что ей совершенно безразлично, делать ли уколы больным, поднимать ли гантели, съесть ли подряд два обеда или переспать подряд с двумя мужчинами — надо, значит надо. Я не спросил, есть ли у нее муж. Вопрос показался мне неуместным. Лариса была при исполнении.
И этой женщине я должен был подарить бессмертие! Точнее, нечто пока неизвестное и условно называемое мною бессмертием в разбавленном виде.
Угрюмый выдал последние инструкции и удалился в соседнюю комнату. Нам постелили в экспокамере огромного сибра, гивер которого находился как раз там, где был Угрюмый. Он хотел постичь в подробностях процесс превращения нормальной клетки в клетку монстра, и потому сибр был снабжен автоматикой, выдававшей каждые пять секунд — только успевай трупы оттаскивать. Я знал, что Угрюмого ждут интересные результаты, и утешал себя этой мыслью.
А Лариса разделась, и, хотя объективно я оценил ее формы, ну, скажем так, на четверку, в процессе этом было столько же эротики, сколько можно ее увидеть и в очистке капустного кочана. Раздевшись, она легла и добила меня фразой:
— Приступайте, Брусилов.
Именно в этот момент я испугался, что ничего не выйдет, но сказал себе: «Ты не имеешь права подвести Угрюмого». Впрочем, Лариса оказалась женщиной умелой, и первый барьер был преодолен, ну, а когда она вдруг закричала, это было вообще как гром среди ясного неба…
Потом я вышел на лужайку перед зданием, завалился нахально на клумбу с анютиными глазками и долго лежал, глядя в голубую бездну и считая пролетавших птиц. И было у меня пакостно на душе, как бывает иногда по утрам, если высосешь с вечера бутылки две мутного дешевого портвейна.
Належавшись, я пошел в сауну. Там-то, уже в душе, меня и нашел Угрюмый. Угрюмый улыбался. От изумления я даже выключил воду, чтобы получше рассмотреть это диво.
— Радуйся, дурень! — закричал он. — Тебе больше не грозит судьба племенного хряка. Мы будем плодить монстров, просто переливая людям твою кровь, а у тебя еще — как специально! — первая группа.
— И все будут бессмертными? — спросил я в ужасе.
— Нет, бессмертными они не будут.
— А сколько, сколько они будут жить?!
Я почти кричал. Я думал о Светке.
— Не знаю, — сказал Угрюмый. — Может, пятьсот лет, а может, всего пять.
— То есть как это пять?!
— Сказал же: не знаю пока. И не зови меня убийцей. Я уже ввел себе твою кровь. Так что помирать будем вместе с Ларисой.
— Когда же ты все это успел? — я был просто ошарашен.
— Вполне хватило одного часа. Дурень ты этакий. Я же ломаю себе голову над проблемой сиброклетки уже три недели. Мне не хватало одного ма-а-аленького результатика. Сегодня я его получил. Понимаешь… Впрочем, ни черта ты не понимаешь все равно. Чайник ты бессмертный!
Я снова включил душ и вежливо поинтересовался:
— Ну а как Лариса? Как она пережила свое превращение?
— Счастлива, разумеется. Она у меня молодчага!
И так он это странно произнес, что я не удержался:
— Что значит «у меня»?
— А то и значит. Лариса — моя жена, — сказал Угрюмый и улыбнулся второй раз за день.
Этого следовало ожидать. Бессмертному существу размножения не нужно. Оно теряет свой смысл. Вид может сохраниться уже сам по себе, без эстафеты поколений.
М. Емцов, Е. Парнов
Кто бы мог предположить, что именно у бессмертных меньше всего свободного времени. А ведь как раз с того момента, когда мы узнали, что являемся не столько монстрами, сколько богами, началась такая свистопляска, что уже некогда было даже задуматься над происходящим. Угрюмый помимо своего диковатого эксперимента обрушил на нас целый водопад новых данных и новых гипотез, новых требований и новых предложений, новых выводов и новых просьб. Вообще медики и биологи испытывали новый прилив энтузиазма и накинулись на нас, как свора истосковавшихся по охоте гончих. Остальная шатия-братия пришла в состояние оцепенения, хотя казалось, что в Пансионате уже никого и ничем удивить нельзя. Юристы объявили забастовку. Кибернетики ходили как пьяные. Астрофизики смотрели на нас, как смотрят в телескоп на небесные тела. Видный экономист, опережая события, сформулировал нечто вроде афоризма: «Бессмертное человечество — один из вариантов конца света». Химики официально заявили, что бессмертие невозможно как таковое ввиду принципиальной необратимости химических процессов. Политики насторожились.
А мы в тот же день напились, чтобы на другой сесть вместе и призадуматься. Но Угрюмый со своей Ларисой совершенно выбил нас из колеи. И мы снова напились. Третий же день объявленного бессмертия начался для нас ночью.
Я проснулся внезапно. Но не так, как просыпаются от испуга или по заранее заданной себе установке. Я проснулся, потому что кто-то говорил:
— Вставай, ну, вставай же. Незачем тебе спать…
Голос был мой, и я решил, что это Альтер. Но Альтера в комнате не было. Была только привставшая с постели и испуганно молчащая Ленка. Часы показывали 2.48. (7.48 Иркутска, вспомнилось вдруг. Но это звучало нелепо. Это было из какой-то другой жизни. Забытой. Давно прошедшей.)
Спать не хотелось совершенно.
Я зажег свет и посмотрел на Ленку. А Ленка на меня. Мы ничего друг другу не сказали. Мы уже давно поняли, что расплата — она же награда, она же еще черт знает что — приходит постепенно, в рассрочку, что организмы наши продолжают меняться, и оставалось только понять, к чему это все приведет. Угрюмый считал, что страшного ничего не будет.
— У вас переходной период, — говорил он, — перестройка организма для перехода на бесконечные рельсы. И тут неизбежны всякие колебания…
А колебания были будь здоров. От обостренного чувства боли до полной невосприимчивости к ней. От сильного опьянения с первой же рюмки до абсолютно нейтральной реакции на любые дозы алкоголя. Были колебания и посерьезнее. Приливы бодрости чередовались с апатией, невероятная сила в мышцах сменялась пугающей слабостью, а приступы сладкой сонливости — мучительной бессонницей.
