…Но до пятницы были еще среда, четверг — и учитель уходил вечерами в Медаззалэнд: «я погулять» — и медлил на пороге: что скажет? Она кивала головой из кресла, прелестной головой, на которой в другом мире наверняка покоилась бы диадема принцессы; такая тонкая, с крошечными бриллиантами и огромной жемчужиной посредине; а в этом мире принцесса не знает, чем себя занять: сидит, читает — все-все, от Бодрийяра и Гегеля до Чейза и Картленд; «интересно, — подумал учитель, — смогу ли я пронести что-нибудь из Медаззалэнда: шоколадку из автомата в «Кладбище…» или сувенирчик из лавочки по соседству с баром»; там продавали кольца обручальные всех видов, форм, каратов и размеров — на случай, если кто срочно захочет пожениться; судя по всему, хотели; и торговали всякими безделушками: кулонами-воронами, крошечными, из серебра и черного камня, неизвестного, непонятного учителю, чуть-чуть со слюдой, и в темноте — словно светится: то ли кажется, оттого что пристально смотришь, то ли вправду. Учитель купил кулон — и принес — пронес — сквозь линию — смотрел на него долго, как на звезду, подарил жене за завтраком: «о, какая прелесть», — воскликнула она, хотя кулон был мрачноват, готичный, средневековый какой-то, — к нему бы корсет, черные волосы по пояс, пирсинг в губе и брови; учитель все ждал, что кулон исчезнет, потеряется к вечеру; но он висел на шее у жены, и, казалось, ему там хорошо. «Тяжелый?» — спросил он, трогая; теплый, нагрелся от тела; ворон сверкнул слюдяным глазом; «нет, очень приятный, чудно так — кажется, что с ним теперь безопасно; можно не бояться крутых лестниц и внезапной темноты»; «еще бы — он же сама тьма», — было что сказать учителю, но он промолчал, поцеловал жену, глянул, что она читает, — опять что-то из детского, магического, фэнтезюшного — Джонатан Страуд, «Амулет Самарканда»…
Медаззалэнд был большим клипом — для тяжелой ритмичной песни, которую вдруг без конца крутят по радио; без специального промоушена, а так — потому что в нее влюбился красивый, темноволосый, со странными инопланетными черными глазами ночной диджей, а за ним — все диджеи радиостанции, маленькой, странной, на маяке; и эта песня колдовская, она действительно нравится всем повально: и романтичным девушкам из консерватории, и классическим рокерам в потертой коже, и интеллектуалам, слушающим исключительно живой джаз; учитель все пытался угадать, по каким законам живет этот ослепительный, пестрый ночной неоновый мир, — по комиксовым, космическим? Ничего человеческого в нем не было, словно его придумали именно для этого — для вечерних прогулок и вместо друзей, книг, телевизора, хобби. В этом мире существовало все то, что делает мир миром: спиртное, сладкое, девушки, такси, музыка; однажды учитель взобрался по пожарной лестнице на крышу одного из самых высоких домов в городе — крыша сверкала от дождя, будто парча, — чтобы увидеть, где город начинается и где заканчивается, или наоборот: город как море; но сверху он казался бесконечным, и даже той линии, через которую учитель проходил в него, не было — видно, учитель носил ее с собой в кармане. И вдруг учитель увидел нечто — летящий, словно маленький дирижабль, деревянный самодельный самолет; черный, четкий, точно театр теней, силуэт среди стен и вывесок; нечто скользило по воздуху так, будто ничего особенного в полете нет. Исполинское насекомое из детских страшилок — замерзло в ледниковый период, прошли тысячи лет, наступил наш век, хорошая погода, жара, июль, кусок льда растаял, насекомое ожило и давай летать и всех кусать; село на соседний дом, на стену, начало умываться — гигантскими колючими лапками чуть не отрывая себе голову от ниточки-шеи, крылья сложило на спине, как одежду на спинке стула; красивое и страшное, новеллы Кафки, фильмы Линча; учитель промок, продрог от ужаса, пошел к краю крыши, чтобы лучше смотреть; «я же ученый», — уговаривал сам себя; а насекомое переползло на крышу и вдруг — а-а — стало складываться, съеживаться, уменьшаться, становиться человеком, стремительно, будто пакет попал в огонь, искажаясь, разрывая реальность, брызгая во все стороны кусочками плоти, — чтобы стать тонким, невысоким, стройным, совсем подростком — в вельветовом пиджаке с потертыми локтями вместо крыльев. «Патрик!» — крикнул про себя учитель, существо оглянулось, словно услышало; «у насекомых ведь чувствительность, сенсоры — будто на мины», — вспомнил учитель, зажал рот руками. Патрик как Патрик, только глаза фасетчатые, в них — оранжевое небо; учитель боялся дышать, и существо отвернулось, наконец; еще немного повозилось на крыше, вновь отрастило крылья и упало с карниза, полетело, свободное и серебристое, трамонтана. Учитель почувствовал, как от страха разболелись все мышцы, и заснул от усталости на крыше, а проснулся от шепота в самое ухо:
«Тебе никто не поверит, учитель».
Голос низкий и мужской, сексуальный, как темно-красные цветы, крепкие сигареты, толстые обтягивающие свитера; рядом никого не было — но он понял: он вошел в Медаззалэнд без спроса, и это не его мир, а чужой, и подростки не умеют летать — его предупредили. Но когда разгадываешь шифры, знаки и тайны, карту с сокровищами — трудно остановиться, остаться дома. Учитель спустился в бар, в «Кладбище разбитых сердец», заказал еще один чай с лимоном и спросил бармена еще раз: «кто эти пятеро?» «метаморфозы, — ответил на этот раз роковой мальчик-бармен, — убьют или защитят, смотря чего ты стоишь и чего заслуживаешь; чего ты заслуживаешь?» — и улыбнулся вишневыми губами, будто уже знал, погадал на Таро.
«Бедный», — подумала Магдалена, когда прочитала об отце Хьюго; им приносили в дом прессу за всю неделю — не только «Гастроном» и «Вестннк ресторатора»; в их семье обожали читать, просто как в «Школе волшебства» Энде — до абсурда, когда бабушка вяжет шарф с километр, зачитавшись; качественное, новостное, без картинок, желтое, все в картинках, журналы о доме, о цветах, о музыке и кино, о спорте, театре, о моде, путешествиях, об Англии, толстые литературные, тонкие подростковые, комиксы… Все валялось по полам, коврам, креслам, кроватям, потом кто-нибудь в приступе уборки складывал их в икеевские коробки, уносил в кладовку, а позже это сдавалось в местную библиотеку. Дом Кинселла был полон еды и животных: Кинселла содержали приют для бездомных животных и ветеринарную благотворительную лечебницу; животных они обожали, особенно собак; сейчас в доме жило три, и всех подобрали на улице: помесь сенбернара с московской сторожевой Уильям Баскервильский, старый-старый пес, который спал всегда в комнате Магдалены, они были большими друзьями; именно Магдалена привела его с помойки — с помощью сосиски с сыром; хромая колли Энья и что-то маловразумительное, лохматое, резвое, маленькое — Дэвид Копперфильд. «Бедный Хьюго», — сказала Магдалена Уильяму; тот лежал у ее ног, дремал, огромный, как бревно, открыл глаза, закрыл опять, понял, что не про него — он-то был счастлив, продолжил дышать ей в ноги, греть; Магдалена простыла ужасно: пошел снег, а она, влюбленная в Хьюго, надела легкое платье вместо свитера и джинсов — красное, с капюшоном — и полосатые чулки; вот теперь из носа, из глаз течет, горло болит, пить можно только горячее; на улице весна, а она в теплых, нелепых, с пальцами носках, в пледе, пьет аспирин, фервекс, а у Хьюго беда, и никто небось слова доброго не сказал. А вдруг его вообще исключили и они с мамой уехали на край света? Выковать железные башмаки, железный посох, железные хлебцы и искать его теперь полжизни. Не выдержала, набрала номер — взял Хьюго; какой у него голос — низкий, совсем мужской, сексуальный, словно из ночного радио внезапно — «Танцы Минус», «Цветы»; «кто там?» — спросил Хьюго, будто она стояла у него за дверью и думала: оставить корзину с яблоками и земляникой анонимно, на коврике, убежать или же все-таки выдержать взгляд, улыбнуться…
— Это Магдалена Кинселла, я учусь в твоем классе, гм, — «вспоминает, как я выгляжу».
Хьюго молчал. Связь была очень хорошая, и она слушала его дыхание, легкое, как у медитирующего. Потом он вздохнул — так же легко, еле слышно, словно белый шелковый шарф подкинули, и теперь он падает, медленно, и можно смотреть на него вечность…
— Я помню, ты сидишь на первой парте, и у тебя куча блокнотиков, ручек, карандашей, и еще ты читаешь книги детские — про волшебство всякое, — в сердце Магдалены зацвело целое поле одуванчиков.
— У тебя тоже куча ручек и карандашей, ты что-то рисуешь, но ты всегда закрываешься. Наша староста как-то хотела попросить тебя нарисовать плакат, ко Дню учителя, что ли, но к тебе так просто не подойдешь: ты кажешься далеким, как крепость на конце пустыни; кажется, ты так глубоко ушел в себя, что, если к тебе обратиться, ты нагрубишь.
— Я комиксы рисую. Есть у меня тут одна история ко Дню учителя, как раз доделываю, — Магдалена подумала, что история, наверное, страшная, — так нерадостно он это произнес, словно не выходит малахитовая чаша, рисует целый год.
