— Привет, ничтожество, смерти нет! — сказал своему отражению. — А ну-ка, что там у тебя, покажи. Давай посмотрим, что у нас там такое под полотенцем?..
— Нет, не смотри…
будем ты тролль и я тролль и детишки у нас будут тролли
А что? Все было бы просто, да, это бы все объясняло. Крохотный шрамик на лбу — он объяснил бы последний год. Он объяснил бы все эти готовые фразы, вываливавшиеся с языка на «Кто еще не согласен?». Он объяснил бы
письма счастья — происки несогласных, как ты смеешь приписывать мне их слова?
Он объяснил бы
ты, роза, мать марка, признаешь себя несогласной?
Он объяснил бы
именем живущего приговариваю тебя к паузе позора…
Он объяснил бы
до встречи после рекламы! с вами мудрейший и его супершоу
Маленький розовый червячок, он объяснил бы детскую улыбку Мудрейшего.
Мудрость Мудрейшего.
Непреклонность Мудрейшего.
Жестокость Мудрейшего.
Он объяснил бы успех Мудрейшего-шоумена.
Он объяснил бы, как из Мудрейшего сделали куклу. Чудесного тролля, качающегося в мутном беспамятном мареве на карусели…
— Всего-то-навсего оперативное упрощение социо-спота… минутку… минуточку!., но я же не подключен!… да? ты так думаешь? — пьяно покачнулся двойник там, в зеркале. — А может быть, ты просто не помнишь? Ведь, знаешь, тролли часто не помнят важных вещей… Частичное стирание патологических очагов плюс ложная память… Подумай, разве возможно, что Мудрейший не подключен?
— Я подключен, но через внешний социо-спот и только во втором слое…
— Ну да, конечно, через «Кристалл». А если это самообман?..
Ложная память и ложное восприятие…
— …С чего ты взял, что «Кристалл» не внутри, а снаружи?..
Бред, бред… Это все яд, бакугановый морок, слишком большая доза…
Ну что ты, Мудрейший, надо любить бакуганов, бакуганы — друзья! Смотри, как они тебя сейчас укачают, пожалеют, согреют…
Мотнулись стены, чебэшная колыбель закачалась.
— Летим, тролль, — протянул к нему руки бледный двойник. — Давай с тобой отдохнем, умрем, задохнемся… Тройная доза! Так я еще никогда не летал!..
В пустоте к нему метнулась какая-то тень. Подползла совсем близко, принюхалась и сказала:
— Смерти нет, друг.
— Смерти нет, — ответил Зеро. — Я что, временно перестал?
— Почему ты так думаешь?
— Потому что я тебя вижу.
— Нет, никто из нас пока еще не перестад… Хотя ты, кажется, очень стараешься. — Крэкер неодобрительно качнул пушистой желтой башкой.
Собственно, выглядел Крэкер не то чтобы прямо как Крэкер. Слишком много у него было конечностей, ртов и лишний глаз на затылке. Но Мудрейший откуда-то знал, что это именно он…
— Что это за место? — спросил Зеро.
— Скажем так, — крэкерообразное существо задумчиво почесало большое круглое брюхо. — Мой персональный инвизибл.
— Ты больше не родишься? — спросил Зеро. — Не вернешься ко мне в первом слое?
— Прости, — сказал друг. — Возможно, когда-нибудь. Не сейчас.
— Почему?
— Понимаешь, самостоятельное тело мне только мешает. Слишком много энергии уходит на всю эту ерунду: переваривание, дыхание, испражнение… Паразитарное эмбриональное тело куда удобнее, но и это по большому счету обуза: сердцебиение, то-се… А вот замерший режим позволяет максимально беречь энергию для действий в социо. Ты не представляешь, на что я способен, когда меня нет физически… Кстати, сегодня я взломал в люксурии Изоптеру. Трахнул королеву раз десять подряд, без очереди… Заодно выяснил, кто она в первом слое. Тебе интересно?
— Не очень, — честно сказал Мудрейший. — Я видел рекламу. По— моему, это мерзость.
— Ну и правильно. Зачем тебе королева, когда у тебя такая жена… Кстати, о мерзости — ты поаккуратней с этими тварями. Шесть личинок зараз — это может быть паузной дозой!.. Впрочем, я рад, что ты сегодня передознулся. Иначе мы бы не встретились. Но ты все-таки не делай так больше…
— Скажи мне, Крэкер, — Мудрейший коснулся пальцами влажного полотенца, все еще обтягивающего лоб, — только честно скажи: я тролль?
Крэкер скорчился и мелко затрясся, прикрывая многопалыми лапками свои маленькие круглые рты.
— Ну, в каком-то смысле ты тролль, — сказал он, отсмеявшись. — Но не в том, в котором ты думаешь, не в техническом… Между прочим, скажу тебе как специалист: технический тролль вообще не в состоянии понять и даже предположить, что он тролль. Функция сомнения у него по умолчанию отсутствует.
— Значит, мне не делали операцию?
— Не делали, друг. И социо-спота у тебя внутри нет…
— Тогда почему я чувствую себя куклой?
— Потому, что ты и есть кукла? — предположил друг и снова прыснул в ладошки. — Ладно, ладно, не обижайся. Я помогу тебе разоблачить кукловодов. И сразиться с Чудовищем…
— Живущий — не Чудовище. Я не хочу с ним сражаться.
— А я разве спрашиваю, чего хочет кукла? — удивился крэкерообразный. — Сейчас возвращайся, сними это дурацкое полотенце и включи свой «Кристалл». И, знаешь что… помолись.
— Я не умею молиться!
— А ты попробуй, Мудрейший.
…Очнулся больно и тяжело, словно летел и упал. Только на этот раз с куда большей высоты, чем обычно… Лежал скрючившись, на боку, на мокром полу, дрожа от озноба. Бакуганы ползали по лицу и спине, волоча по коже жесткие заостренные крылья, а один, самый жирный, лениво тонул рядом с ним на полу. Опрокинувшись на спину, в дурно пахнущей желтой лужице.
Держась руками за бортик ванны, Мудрейший поднялся на ноги. Стряхнул с головы полотенце — оно упало на жука белым саваном. Взглянул в зеркало. Чистый лоб, и никаких на нем шрамов. С чего он взял, что должен быть шрам?.. После шести личинок, впрочем, и не такое может помститься…
Качаясь от слабости, принял душ, загнал под струю воды и утопил в ванне неповоротливых крылатых жуков. Того, что под полотенцем, раздавил ногой через ткань и выбросил в унитаз. На полотенце остался черно-коричневый след.
В голове было пусто — но не так, как обычно после чебэ. Пустота на этот раз была не тем мягким, уютным клубком инвизибла, который наматывала внутри него карусель, — но тоскливым чувством, что узнал что-то важное, но забыл…
Оделся в то же, в чем был, — пропахшие потом мнеповезетные тряпки ведущего — и вышел из ванной. Клео была в гостиной. Лежала на полу, напряженно уставившись в потолок, — сериал смотрела, наверное, или писала что-нибудь в Журнале Живущего. Вокруг нее валялись какие-то смятые фантики, початая упаковка транквитами— нов, неживой раздавленный бакуган — полупрозрачный, в незавершенной стадии метаморфоза, — пустая бутыль из-под витакомплек— са… Он так и не смог отучить ее от этой дурацкой манеры кидать мусор на пол и туда же ложиться. «А что? Все так делают». «Все пусть делают, что хотят», — бесился Мудрейший. Она даже не трудилась понять, почему его так раздражает это ее пренебрежение к первому слою. К его слою.
Все пусть делают, что хотят. Там, вовне, за пределами Резиденции и апартаментов Мудрейшего. Пусть валяются на мягком мохнатом полу в своих скучных, скругленных первослойных каморках, среди вязкой, пружинистой и безопасной мебели, пусть жиреют и спят, пусть не моются по нескольку суток, погруженные в социо… У Мудрейшего все не так. У него интересно. У него все как в древности — деревянная твердая мебель и крытый паркетной доской твердый пол. У него разноцветные мягкие пуфики, чтобы сидеть. У него на стенах картины — настоящие, с застывшими струпьями масляной краски, писаны на заказ: три пейзажа (лес, море и горы, красоты первого слоя), изображения диких животных… У него пианола — на ней можно создавать музыку в первом слое. У него библиотека — семь настоящих бумажных книг, пропахших тленом и плесенью… Только ей было все равно. Она ложилась куда придется на твердый пол и пересаживалась на пуфик, только если он напоминал. Она не трогала пианолу (зачем? у меня есть программа «чудо-композитор»), не рассматривала картины, не открывала бумажные книги. Ей не нравилась дубовая мебель — слишком много опасных твердых углов, от них синяки («А ты смотри, куда идешь, милая!» — «Что, каждый раз?!»)… В первом слое ее интересовала только лаборатория. Эти ее термиты. С людьми по-прежнему не получалось, а вот термиты давали фантастический результат — до двенадцати погружений…
— …Чем занимаешься? — спросил он, хорошо зная, что этот вопрос ее раздражал. Социо — личное. Спросить такое — все равно что потребовать пароль от почтового ящика. Но сейчас ему годилось и ее раздражение — все, что угодно. Все, что хоть как-то могло заглушить это тоскливое чувство чего-то забытого.
