— Знал, — выкручивалась она. — В Министерстве увидел. Ежедневные цифры смертей или еще что-нибудь. Сейчас будешь есть? Я нисколько не голодна. — Она оставила постель, вышла в гостиную и заставила крошечный холодильник спуститься с потолка на манер некоего полярного божка.
— Ему что-то нужно, — сказал Тристрам. — Это определенно. Мне бы надо за собой присматривать. — Тут алк пришел на помощь. — Да какого черта? Чтоб их всех разразило. Люди вроде Дерека правят страной.
Он вызвал стул из стенки. Беатрис-Джоанна увенчала дело, вырастив из пола стол.
— Я себя чувствую антиобщественным элементом, — сказал Тристрам, — безумно антиобщественным. Да кто они такие, чтоб учить нас, как жить нашей собственной жизнью? Ох, — вздохнул он, — мне вообще не нравится, что творится. Кругом тьма полиции. Вооруженной.
Он опустил рассказ о происшествии с расстриженным священником в баре. Она его выпивку не одобряла.
Беатрис-Джоанна подала холодную котлету из гидрированных дегидрированных овощей. Он ел от души, с аппетитом. Потом дала ломтик пудинга из синтемола. А когда он покончил с едой, предложила:
— Съешь орешек.
Орешек был питательным элементом, изобретением Министерства Синтетического Продовольствия. Наклонилась над ним за орешками в стенном буфете, он краем глаза заметил роскошную наготу под халатом.
— Разрази их всех Бог, будь они прокляты, — сказал он. — И я именно Бога имею в виду. — Встал и попробовал ее обнять.
— Нет, не надо, пожалуйста, — взмолилась она. Ничего хорошего не получилось бы; его прикосновения невыносимы. Она сопротивлялась. — Я вообще себя плохо чувствую, — сказала она. — Я расстроена. — И зашмыгала носом.
Он отступился, сказал:
— Хорошо. Ох, ну, ладно. — Куснул пластиковыми зубами ноготь мизинца на левой руке, неуклюже стоя у окна. — Прости меня за это. Просто не подумал. — Она собрала со стола бумажные тарелки, сунула в стенную щель топки. — Ах, черт, — сказал он с неожиданной яростью. — Превратили нормальный, порядочный секс в преступление. Тебе больше не хочется им заниматься. Ну и ладно, по-моему. — Он вздохнул. — Вижу, надо бы мне добровольно пойти на кастрацию, если не хочется вовсе лишиться работы.
В эту секунду Беатрис-Джоанну вновь остро пронзило чувство, которое на одну ослепительную секунду вспыхнуло в ее мозгу, когда она лежала под Дереком в той самой лихорадочно смятой постели. Некий евхаристичный момент — высоко грянули трубы, вспыхнул свет с треском, как бывает (говорят) в миг повреждения зрительного нерва. И тоненький голосок на удивление проникновенно пропищал: «Да, да, да». Если все толкуют об осторожности, может, и ей надо быть осторожной. Не вообще осторожной, конечно. Только в той степени осторожной, чтобы Тристрам не узнал. Как известно, противозачаточные средства порой не срабатывают.
— Извини, дорогой, — сказала она. — Я не хотела. — Обняла его за шею. — Давай, если хочешь.
Если б только это можно было проделывать под наркозом. Ну, все равно, долго не продлится.
Тристрам жадно поцеловал ее.
— Я приму таблетки, — сказал он, — не ты.
Он с момента рождения Роджера во всех допустимых, благословенно немногочисленных случаях, когда желал воспользоваться супружескими правами, всегда настаивал, что сам примет меры предосторожности. Потому что на самом деле не хотел Роджера.
— Приму три, — сказал он. — Просто ради безопасности. — Тоненький внутренний голосок чуть хихикнул при этом.
Беатрис-Джоанна с Тристрамом, занятые разными делами, не видели и не слышали заявления Премьер-Министра по телевидению. Но в миллионах других домов — в целом на потолках в спальнях, больше нигде места не было — стереоскопическое изображение отекшей, комковатой, классической физиономии ученого достопочтенного Роберта Старлинга мерцало и дребезжало, как забарахлившая лампа. Оно говорило о безнадежных опасностях, в которые скоро будет ввергнута Англия, Англоязычный Союз, сам огромный земной шар, если, хоть и с сожалением, не будут приняты определенные строгие репрессивные меры. Это война. Война с безответственностью, с элементами, саботирующими — а такой саботаж явно недопустим — государственный механизм; со всеобщим попранием разумных либеральных законов, особенно закона, который, ради блага общества, старается ограничить прирост населения. На всей планете, — серьезно, как подобает государственным руководителям, говорило светящееся лицо, — сегодня или завтра, — обращаясь к своим разнообразным народам одинаково убедительными словами, — весь мир объявляет войну самому себе. Жесточайшие наказания за дальнейшую безответственность (подразумевалось, причиняющие наказующим больше боли, чем наказуемым); выживание на планете зависит от баланса народонаселения и научно рассчитанного минимального запаса продовольствия; затянуть пояса; одержать полную победу; зло будет побеждено; сплотимся; да здравствует Король.
Беатрис-Джоанна с Тристрамом пропустили также несколько волнующих кинокадров репортажа о завершении забастовки на Национальных Заводах синтемола, — полиция, заслужившая прозвище «серых», без конца хохотала, помогая себе дубинками и карабинами; в объектив камеры брызнули разноцветные мозги.
Они пропустили и дальнейшее объявление о формировании корпуса под названием Популяционная Полиция, столичным комиссаром которой предполагался некто хорошо им обоим известный — брат, предатель, любовник.
Во всех Государственных Коммунальных Службах ввели восьмичасовые рабочие смены. Но школы и колледжи поделили рабочий день (каждый день, каникулы стояли под вопросом) на четыре смены по шесть часов каждая. Спустя почти два месяца после начала Интерфазы Тристрам Фокс сидел за полуночным завтраком (смена начиналась в час ночи) при косо висевшей на небе полной летней луне. Пытался есть какую-то бумажную кашу, размоченную синтемолом, и, каким бы ни был во все эти дни постоянно голодным — пайки существенно срезали, — оказывалось очень трудно отправлять в рот сырой волокнистый кошмар: все равно что есть чьи-то слова. Пока он пережевывал бесконечные полные ложки, синтетический голос Дейли Ньюсдиска (выпуск 23.00) пищал мультипликационной мышью, а сам орган массовой информации медленно вращался на стенном шпинделе, черно поблескивая.
— …Беспрецедентно низкий улов сельди, объяснимый лишь с точки зрения необъяснимой неспособности к размножению, по сообщению Министерства Рыбоводства…
Тристрам протянул левую руку и выключил его. Ограничение рождаемости среди рыб, что ли? Тристрама на миг закружил внезапный прилив генетической памяти — какая-то круглая плоская рыба не помещается на тарелке, хрустящая, коричневая, под острым соусом. Но вся выловленная нынче рыба перемалывалась машинами, превращалась в удобрение или в смесь для многоцелевого питательного концентрата (подается в виде супа, котлет, хлеба, пудинга), рекомендованного Министерством Натурального Продовольствия в качестве основной составляющей недельного пайка.
Теперь, когда в гостиной умолк маниакальный голос со своей ужасающей журналистикой, Тристраму было лучше слышно, как в ванной тошнит его жену. Бедная девочка, в эти дни ее регулярно тошнит на рассвете. Наверно, от еды. Вполне может любого стошнить. Он встал из-за стола и пошел посмотреть на нее. Вид бледный, усталый, вялый, словно рвота вывернула ее наизнанку.
— Я бы на твоем месте сходил в больницу, — мягко сказал он. — Узнал бы, в чем дело.
— Со мной все в порядке.
— Мне не кажется, будто с тобой все в порядке. — Он перевернул микрорадио у себя на запястье; часы с обратной стороны показывали двенадцать тридцать. — Надо лететь. — Поцеловал влажный лоб. — Последи за собой, дорогая. Пойди, покажись кому-нибудь в больнице.
— Да ничего. Просто желудок расстроился. — И действительно, словно для него стараясь, она стала выглядеть гораздо лучше.
Тристрам вышел (просто желудок расстроился), присоединился к ожидавшим у лифта. Старый мистер Эртроул, Фиппс, Артур Спрэгг, мисс Рантинг — расовые концентраты типа питательных: смесь Европы, Африки, Азии, присоленная Полинезией, — отправлялись на работу в министерства и на национальные предприятия; Оллсоп и бородатый Абазофф, Даркинг и Хамидин, миссис Гау, ее мужа забрали три недели назад, — готовые к смене, которая продлится на два часа дольше Тристрамовой. Мистер Эртроул говорил дряхлым дрожащим голосом:
— Вообще, по-моему, нехорошо, чтобы эти легавые все время за тобой присматривали. Во времена моей молодости такого не было. Захотел в уборной покурить — шел и курил без всяких вопросов. А теперь нет, ох, нет. Эти легавые без конца дышат прямо в затылок. По-моему, нехорошо. — И продолжал ворчать. Абазофф покивал головой, пока входили в лифт, — старик безобидный и не очень умный, оператор, вкручивает большой винт в задние стенки телевизионных ящиков, которые, бесконечно множась, ползут мимо него вперед по ленте конвейера. В лифте Тристрам тихо спросил миссис Гау:
