— Всё было совсем не так, — возразил Уильям Честерлей очень тихо. Его бледное лицо выглядело совсем больным, но голос звучал твёрдо. — Вы говорите ужасные вещи. Но я не могу их опровергнуть — они логичны. Именно так все и будут думать. Вы же подумали. Вот и остальные тоже будут. А ведь на самом деле всё было совсем не так…
— А как? — спросил Холмс вкрадчиво.
— Я надеялся, он взбесится. И можно будет больше не врать. Он никогда не платил шантажистам, понимаете? Принцип. Я не хотел делать тайны, но дядя Дик… он так просил… ему было важно. Бедная Луиза, она ведь до сих пор ничего не знает, думает, у меня просто берлинский синдром. Надеется. Я должен был, хотя бы ради неё, понимаете? Постоянно следить за каждым жестом и словом — это так утомительно… Дядя Дик — он очень упрямый, он отказался поверить в то, что это необратимо. Искал средства. Знали бы вы, каких только эскулапов он ко мне не приводил! А когда один из них проболтался, что я способен иметь потомство, стало и совсем скверно. Дядя словно обезумел, всё твердил о долге перед родом. Ничего не желал слушать. А я не мог. Не мог, понимаете? Нам ведь показывали, что рождается от таких, как мы… Даже если бы не подписка, я ни за что не обрушил бы на бедную Луизу подобный ад. Вот тогда я и подумал — как было бы здорово, если бы кто-нибудь из докторов проболтался журналистам. Или если бы те сами разнюхали… Но потом понял, что это было бы нехорошо. Дядя Дик ведь не злой, он просто упрямый. Каково ему будет прочитать в таблоиде… И тогда я придумал план, показавшийся мне великолепным. Дядя Дик должен был сам выпустить меня из шкафа. Я специально такое письмо составил, оскорбительное, чтобы наверняка, и сумму затребовал совсем уж несуразную, которую ему и за месяц не собрать. Он бы взбесился и объявил обо мне — но так и тогда, когда ему самому удобнее. А он…
— Он заплатил.
— Да. Вот ведь ужас-то… И что же мне теперь делать?
Холмс молчал, а молодой человек выглядел настолько потерянным, что я решился:
— А почему бы вам самому не выйти из шкафа?
Они оба обернулись ко мне с одинаковым удивлением на лицах. Разница была разве что в выраженности — Уильям Честерлей совершенно не умел скрывать своих эмоций, а раскрытых чуть шире обычного глаз Холмса не заметил бы ни один посторонний человек. Уильям же поначалу смотрел на меня с растерянным недоумением — кажется, он вообще только что заметил моё присутствие. Но вдруг он нахмурился, вглядываясь пристальней. В следующую секунду он уставился на меня широко открытыми глазами с жадным любопытством, очень похожим на моё собственное несколькими минутами ранее. Мне пришлось продолжить:
— Вы же не маленький ребёнок, чтобы вас выводили за ручку. Герою войны и ветерану спецбригады, прошедшему через настоящий ад, не к лицу пасовать перед житейскими трудностями. Что мешает вам просто встать и сказать правду?
Мне показалось, что в его глазах читается встречный вопрос. Но произнести его вслух Уильям не успел — вмешался Холмс:
— Герой войны и её же жертва — это лишь одна сторона медали. Нельзя забывать и о другой — молодой аристократ со скандальной репутацией, любимец бомонда и жёлтой прессы. Взрывоопасное сочетание, не правда ли, доктор? За таким пойдут. Более того — к такому прислушаются. Ну и деньги, конечно же. Финансовое обеспечение начального этапа — камень преткновения для любой партии, а у вас вместо камня на дороге имеется неплохой трамплин.
— Что вы имеете в виду? — Уильям развернулся к моему другу, начисто забыв про незаданный вопрос. — Какая партия?
— Ваша, молодой человек. Та самая, которую вы организуете вместе со своими коллегами и друзьями-ветеранами на средства, так кстати оказавшиеся в вашем распоряжении. Партия людей Зет, Икс или Игрек, а, может быть, и шире — партия разума, собирающая под свои знамёна всех разумных, независимо от их внешнего вида и уровня витализации. Над названием вы, надеюсь, подумаете как следует, название — очень важная деталь.
— Вы полагаете?
— Безусловно. Вы же служили в Воздушном флоте и не могли не слышать поговорки о том, что любой дирижабль летает так, как вы его назвали!
— Да, конечно… но я не о том. Вы полагаете, такая партия… она действительно может оказаться нужна?
— Вне всякого сомнения. Скажу вам даже больше, молодой человек — если вы пожелаете баллотироваться в палату пэров и обратитесь за поддержкой, то будете приятно удивлены. Только обращайтесь на самый верх. В случае каких-либо трудностей советую вам телеграфировать сразу вот по этому номеру, — поверх чека на столик легла визитка. Я узнал её — такими чёрными с серебром карточками пользовался Майкрофт Холмс. Похоже, новорождённой партии действительно не о чем беспокоиться.
Молодой человек покинул нашу квартиру в самом решительном состоянии духа и полный надежд. Когда он обернулся на пороге, я снова увидел в его глазах так и не заданный вопрос. Но Уильям проявил чудеса сдержанности и только кивнул нам с Холмсом — каждому отдельно — на прощание. И я осмелюсь утверждать, что именно этот разговор и послужил началом истории возникновения всемирно известной ныне Партии Разума, в прошлом году получившей 42 % голосов в палате общин и 46 % в палате лордов. Уильям Честерлей руководил партией на протяжении первых шести лет её существования, после чего добровольно покинул этот пост и смог наконец совершить свадебное путешествие в Австралию вместе со своей женой, миссис Луизой Честерлей, в девичестве Аддингтон, отложенное ими более чем на десятилетие. В интервью журналу светской хроники миссис Честерлей сказала, что хотя и обожает всех пятерых своих приёмных детей, но будет просто счастлива оставить их на попечение нянек и гувернёров хотя бы на три недели.
Уильям приходил к нам ещё раз — вернее, уже сэр Уильям, поскольку после скоропостижной смерти сэра Ричарда он с честью принял титул и место в палате пэров. Голосование по поводу принятия его в парламент было бурным, но быстро прекратилось — сразу же после того, как Георг Пятый, обычно предпочитающий воздерживаться, самым недвусмысленным образом дал понять, что целиком и полностью поддерживает необычного кандидата. Сэр Уильям посетил борт нашего дирижабля восемь лет назад, в день своего триумфа. Он сбежал с устроенного в его честь банкета, чтобы выпить с нами по рюмочке бренди и помолчать, глядя с обзорной галереи на сверкание граней лондонской Кровли в огнях вечернего города.
Когда он покидал борт нашего «Бейкер-стрит 221-б», в его глазах мне почудился отблеск того же вопроса, что и в самую первую нашу встречу. Но вопрос этот так и остался не произнесённым. Наверное, и к лучшему, ибо и сегодня я точно так же не знаю, что на него ответить.
Может быть, я просто не хочу спешить? Сегодня спешат все, и мёртвые — не исключение.
Мне не хотелось бы им уподобляться.
