Именно из-за ночного концерта в тот день я встал гораздо позже обычного и пропустил появление высокопоставленного гостя. Плотная изолирующая повязка на глаза и уши помогла мне оградить сознание от грубых воздействий окружающего мира, но она же и не позволила уследить за проходящим временем.
Ещё со второго этажа я услышал громкие голоса и понял, что у нас визитёр, а, спустившись в гостиную, увидел его сидящим в моём любимом кресле у курительного столика. Крупный, но ещё не старый мужчина, глубокие складки на лбу и у губ, короткая стрижка, седые виски. Лицо аристократически благородное, брылястое и бледное, пожалуй, бледное даже излишне; под глазами мешки, на скулах красноватые пятна, щёки и подбородок отливают синевой — похоже, побриться сегодня наш гость так и не успел. Подобное поведение вряд ли является типичным для обладателя дорогого и буквально излучающего благопристойность костюма, а, значит, дело, приведшее его на Бейкер-стрит, не только важное, но и спешное. О важности же свидетельствует общая нервозность посетителя, неестественная бледность его лица и нетронутая чашка чая со сливками — на столике перед ним, рядом с пепельницей. Утро выдалось довольно прохладным, но пар над чашечкой не поднимался — значит, забытый напиток успел остыть.
Мысленно улыбнувшись, я отметил, что невозможно столько лет провести рядом с Шерлоком Холмсом — и совсем не воспринять его дедуктивного метода. Я собирался пройти на кухню, поскольку не надо было обладать выдающимися способностями моего друга, чтобы понять по недовольному взгляду визитёра и тому, как резко он замолчал при моём появлении, что он полагает своё дело крайне конфиденциальным и не желает моего присутствия. Но Холмс, предугадав моё намерение удалиться, попросил задержаться, гостю же представил меня в качестве верного помощника и компаньона, на честь и такт которого вполне можно положиться. Вряд ли это понравилось нашему посетителю, но он не стал спорить, и в итоге я остался, уселся в лёгкое плетёное кресло у окна и приготовился слушать. Тем более, что наш недовольный визитёр как раз решительным движением руки вдавил в пепельницу недокуренную сигару и соизволил представиться, сверля меня тяжёлым взглядом.
— Можете звать меня мистером Хэмфри, — произнёс он брюзгливо. — Я уже изложил вашему другу все обстоятельства дела и не вижу причин повторяться.
Начало разговора выглядело не слишком многообещающим. К тому же у меня возникли сильные сомнения в истинности произнесённого только что имени, так как лицо нашего гостя показалось мне смутно знакомым, хотя я никак не мог вспомнить, где именно мне случалось его видеть. Это не могло не раздражать, ведь после спецобработки память моя сделалась близка к дагеррографической — и вдруг такой конфуз!
— Мы можем звать вас как угодно, сэр Ричард, — усмехнулся Холмс, — но вряд ли тот, чей дагерротип украшает собой передовицу сегодняшней «Таймс», может всерьёз рассчитывать на анонимность.
Так вот в чём дело! Моя память оказалась слишком хороша — потому-то я и не смог опознать в этом дёргающемся нервозном аристократе с покрытым красными пятнами лицом и растрёпанной причёской члена палаты лордов, всегда отличавшегося непробиваемым спокойствием и безупречным внешним видом. Память сравнила изображение с оригиналом и сочла, что различия преобладают над сходством. Вот вам и хвалёная подготовка в особых войсках Её Величества! Но всё же один плюс от неё безусловен — моё лицо осталось совершенно невозмутимым, хотя в тот момент меня и обуревали весьма противоречивые чувства. И не самым приятным из них был стыд. Как я мог не сопоставить! Тем более, что вчера как раз читал речь этого весьма уважаемого в парламентских кругах господина, произнесённую им на учреждении благотворительного комитета вспомоществования вдовам и сиротам, чьи мужья и отцы погибли смертью храбрых при отражении Нашествия и во время Великой Войны. Ричард Честерлей, член Палаты лордов и глава партии гуманистов, самой радикально настроенной партии парламента.
Интересно, что на сэра Ричарда проницательность знаменитого детектива если и произвела какое-либо впечатление, то, скорее, негативное.
— Любой может узнать кого-то по даггеру в таблоиде, и это не является доказательством великого ума! — фыркнул он, пренебрежительно поморщившись, и продолжил: — Я не хотел обращаться к вам, но Майкрофт иногда бывает чертовски убедителен. Хотя он наверняка преувеличил ваши способности из родственных чувств. Как бы там ни было, вы — меньшее из зол, и с вами я могу хотя бы надеяться не довести дело до огласки, неизбежной при обращении в полицию. Эти негодяи выбрали очень неудачное время, именно сейчас в палате готовят к обсуждению один законопроект… Впрочем, вас это не касается. С вас достаточно просто знать, что именно сейчас я не могу позволить себе оказаться втянутым в скандал любого рода. Я должен быть уверен, что эти мерзавцы не испортят дело всей моей жизни. Казначейские билеты обычно служат вполне надёжным кляпом, пусть даже и временным. Я не дурак, мистер Холмс, и отлично понимаю, что люди жадны, а аппетит приходит во время еды. От шантажиста невозможно откупиться, заплатив раз — будешь платить снова и снова. Но сейчас главное — выиграть время. Сумма не имеет значения, не торгуйтесь, спокойствие стоит куда дороже любых денег. Сейчас я не имею права рисковать. А впоследствии… надеюсь, что Майкрофт не ошибался в вас и окончательное решение проблемы будет найдено в разумные сроки.
С этими двусмысленными словами гость, так и не притронувшись к чаю и не удостоив внимания тосты (к слову сказать, изрядно пережаренные), встал и направился к выходу, даже не попрощавшись. Чек, подписанный заранее, он бросил прямо на поднос с молочником и сахарницей, словно расплачиваясь в ресторане. Помню, я ещё подумал — «до чего же неприятный тип!» — и тут же устыдился собственных мыслей.
— Сэр Ричард, пока вы не ушли, я хотел бы уточнить одну деталь. Кто именно является объектом шантажа — вы или ваш племянник Уильям? — спросил вдруг Холмс странно вкрадчивым голосом.
Сэр Ричард остановился, словно налетев на стену, и обернулся на каблуках. Взгляд его был тяжёл, брови сошлись на переносице, налитые кровью глаза метали молнии, на лице, болезненно бледном ранее, теперь проступил столь же нездоровый румянец, а благородно отвислые щёки так густо налились тёмной кровью, что я всерьёз обеспокоился его здоровьем. И даже подумал, что надо бы принести из каюты врачебную сумку — на случай, если нашему высокопоставленному гостю действительно понадобятся мои профессиональные услуги. Но не тронулся с места, поскольку боялся пропустить что-либо важное. К стыду моему вынужден отметить, что помощник сыщика и литератор-биограф в моей душе нередко одерживают верх над военным медиком.
Меж тем сэр Ричард сумел взять себя в руки.
— Не знаю, каких грязных сплетен вы наслушались, но это не имеет значения, — процедил он сквозь зубы, сверля Холмса тяжёлым взглядом. — Ни малейшего! Если бы я полагал, что какие-то подробности будут вам полезны, я бы их непременно сообщил. Счастливо оставаться.
— Обратите внимание, Ватсон, — произнёс мой друг недолгое время спустя, когда хлопнувшая наружная дверь оповестила, что утренний гость нас покинул. — Представители палаты лордов врут с такой же лёгкостью, как и простые смертные. Я бы сказал — врут и не краснеют, но это было бы неверно, поскольку непогрешимый парламентарий к концу нашей беседы приобрёл довольно-таки апоплексический цвет лица. Вот так бросишь камень по кустам наугад — и попадёшь в яблочко. Любопытно будет узнать, раскрытия какой постыдной тайны так опасается наш конгрессмен?
— Холмс! — вскричал я, шокированный. — Неужели вы всерьёз полагаете, что у такого респектабельного джентльмена…
— Дорогой Ватсон, — продолжал мой знаменитый друг, набивая в свою любимую трубку вонючую табачную смесь, к которой он так пристрастился во время путешествия по Трансильвании, — у любого джентльмена найдётся свой скелет в шкафу. И чем респектабельнее джентльмен, тем, как правило, менее респектабелен скрываемый им скелет. Хотя в данном случае всё немного запутаннее. Сэр Ричард известен своей прямотой. Злые языки именуют её глупостью, настаивая, что его безупречная репутация — результат не высоких моральных качеств, а, скорее, умственной ограниченности и полнейшей неспособности чего-либо утаить. Очень сомневаюсь, что за всю свою жизнь он совершил что-то, хотя бы на гран выходящее за рамки пристойности и благонадёжности. А если бы и совершил — об этом бы давно уже знали все. Его племянник, юный Уильям Честерлей, совсем другого поля ягода, я бы даже сказал — тот ещё фрукт, любимец жёлтой прессы, герой скандальных историй. Любопытно, что же такое натворил великосветский молокосос, чтобы настолько упасть в дядюшкиных глазах? Вряд ли речь пойдёт о карточных долгах или тайной женитьбе на неподходящей особе. Тут, скорее, что-то куда более серьёзное. И при этом, заметьте, дядюшка готов покрывать молодого шалопая, готов даже платить шантажистам… Понятно же, чьими именно проступками его шантажируют! Любопытно будет узнать подробности, но для начала информации у нас вполне достаточно.
