сих пор идущая в театрах. Но с курантами была совсем другая ситуация. Никто, в том числе и наследник пана Тадеуша Збигнев, и не думал чинить бесполезные часы в бесхозном домище. И Кольвейсу пришла в голову идея именно там спрятать архив. Он так никогда и не узнал, что от вожделенного клада его отделяла лишь дощатая перегородка. Возможно, будь с ним Гильферинг или Эльза, они бы клад почуяли. Как, несомненно, почуял его Жебрак, но слишком поздно. При немцах там был склад боеприпасов, а потом мельник упустил подходящий момент – в палаце обосновались Федина рота и саперы. И все же волки ночами бродили возле палаца – и один из них получил пулю от Сипягина – причем с этой пулей кое-что неясно, есть свои несообразности, непонятности…
Ну вот, а потом я, ломая голову над тем, как связать клад и слово «Хронос», вспомнил лекцию Маграчева и рассказ Эдгара По…
Вынесли первый короб – в отличие от ящиков, его волокли четверо солдат, кряхтя и надсаживаясь – ну понятно, он весил ох как немало. Следом вышел Радаев, остановился рядом со мной и сказал, осклабясь:
– Ну что, верти дырочку в гимнастерке, герой дня. Аверьянов четко сказал: всякий, кто даст ощутимый результат по делу об архиве, будет немедленно представлен к правительственной награде. А уж тот, кто найдет… А он слов на ветер не бросает. Заслуга тут целиком и полностью твоя, никто не должен к ней примазываться. Так что в ближайшее время жди ордена.
– Служу Советскому Союзу, – сказал я вяло, не вставая по стойке «смирно».
– Ты как будто не рад?
– Нет в том, что нашли архив, никакой моей заслуги, – сказал я потерянно. – Я не искал архив, я искал клад, и не подозревал, что архив здесь…
– Ну, так в жизни тоже бывает, – сказал Радаев. – Ищешь что-то ценное и внезапно натыкаешься на еще белее ценное… И потом… Клад сам по себе немалого стоит. Точно, танковую колонну можно на это золото построить, и длиннющую. Так что не раскисай.
– Я и не думаю раскисать, – сказал я. – Тут другое. Дело даже не в том, что на архив я натолкнулся совершенно случайно. Дело в том, что эту историю сопровождало. Приходится поверить в то, во что я никогда не верил…
– И это бывает, – сказал подполковник. – Не люблю я об этом говорить, ну да мы теперь с тобой в одинаковом положении… Дважды я сталкивался с тем, чего не должно быть, во что сначала не верил. В двадцать девятом в Средней Азии был один случай… Судя по твоей физиономии, подробностей ты знать не хочешь?
– Не хочу, – твердо сказал я.
– И правильно, может быть… В общем, там очевидцами были не только мы двое, но и целый кавалерийский полуэскадрон. Врачи все списали на массовую галлюцинацию, тогда-то я и услышал ту историю с французским фрегатом… Никто отстаиванием правды не озаботился – не до того было. Время было тяжелое, горячее – басмачи повсюду, коллективизация с местной спецификой… Так что потом, в тридцать четвертом, когда я на Дальнем Востоке кое с чем небывалым столкнулся, был уже учен жизнью. Обсудили мы трое эту историю и решили молчать. Как и теперь все, к здешним странностям припутанные, молчать будут, включая нас с тобой. Словом, не бери в голову. Просто живи, зная: в мире все же есть то, что считается невозможным и невероятным. А поскольку мы с этим нечего не можем поделать, никто не может, остается спокойно принимать все, как есть. И надеяться, что больше с этим не столкнешься…
Он ободряюще похлопал меня по плечу широкой сильной ладонью, кивнул и ушел в дом. Я смотрел ему вслед, не в силах разобраться в своих чувствах. Теперь понятно, почему он так отнесся ко всему странному, о чем я рассказывал: почти не задавал вопросов с подначкой (на которые был мастер при разборе прежних дел), не отпускал язвительных комментариев, на которые был большой мастер в случае, если излагавшаяся версия, с его точки зрения, зияла серьезными прорехами, больше слушал, чем говорил. Еще один кусочек головоломки лег на свое место. Он сам с таким сталкивался, причем дважды…
Оставался еще кусочек… Я спустился с крыльца, быстро зашагал к палатке разведчиков. Еще издали услышал мастерские переборы аккордеона, кто-то пел известную частушку:
Сидит Гитлер на березе,
а береза гнется.
И сказал товарищ Сталин;
сейчас он на… вернется.
И тут же замолчали и аккордеон, и певец. Ну да, я вовсе не собирался подкрадываться, и они услышали мои шаги, сообразили, что нежданный гость направляется прямо к ним – больше и некуда.
Войдя, я с одного взгляда оценил обстановку. Четверо сидели на двух немецких походных кроватях, раскладных, железных. Аристократия передка, белая кость – разведчики, обладающие послаблениями и привилегиями, недоступными простой армейской пехоте. Вот и трофейные кровати себе организовали…
Все со стороны выглядело вполне благолепно: орлы разведки мирно гоняли чаек, вот и чайник налицо, и кружки (понятно, не простые, а эмалированные). Вот только с чайком плохо сочетается американская консервированная колбаса во вскрытых банках, толсто нарезанный хлеб и соленые огурчики происхождением явно с косачинского базара. Все каски висят на вкопанном в землю стволике, точно таком, как в палатке у Феди, а одна зачем-то лежит на застеленной постели – и если ее поднять, там, к бабке не ходи, обнаружится фляга с чем-то поинтереснее чая…
Ладно, в конце концов я им был не командир… Все четверо, едва я вошел, встали и вытянулись по-уставному, но без спешки, со спокойным достоинством знающих себе цену бывалых солдат.
Не теряя время, я сказал не допускающим возражений тоном:
– Сипягин, выйдем поговорим… – мотнул головой в сторону входа и вышел первым, отошел от палатки на десяток шагов.
Почти сразу же показался Сипягин, подошел, выжидательно остановился передо мной.
– Вот что, Сипягин, – сказал я тем тоном, каким вел допросы. – Не будем тянуть кота за хвост и наводить тень на плетень. Расскажи-ка, друг ситный, обо всем, о чем умолчал касаемо той истории с покойником… с голым.
– Я ж написал рапорт…
– Не лепи горбатого, Сипягин, – поморщился я. – Прекрасно понимаешь, что я имею в виду. Я и сам уже все знаю, но порядка ради хочу от тебя услышать. Не для бумаг, не думай – кто же такие дела станет казенными бумагами оформлять? Все останется между нами, слово офицера. Просто нужно, чтобы ты рассказал то, что я и так
