Несмотря на ее немую мольбу, мужчина выпустил таки ее ладони из своих, и кошмар вернулся. Вернулся в почти полной тишине и брызгах крови падающего на асфальт человека, так по доброму отнесшегося к ней. Растирая кровь по щекам, Катенька не могла остановиться и, несмотря на то, что окружающие, кажется, пытались успокаивать, истеричные рыдания сотрясали ее до тех пор, пока неведомый кто-то не вколол лекарство, разом утяжелившее веки и отключившее от остального мира.
Потом разные люди задавали ей вопросы, она как могла честно отвечала на них, но ее личный кошмар, хохоча и кривляясь, все сильнее погружал Катеньку в бездну отчаяния. Она видела, чувствовала, что, несмотря на правду, которой решила строго следовать, ей не верят. Чем больше она говорила, чем сильнее настаивала на своем, тем сильнее разделяла ее и всех остальных людей, общавшихся с нею, пропасть непонимания.
Неизвестно какими критериями руководствовалось следствие, обвинившее ее в соучастии в покушении на убийство сотрудника ФСБ, а затем и суд, вынесший утвердительный вердикт и, одновременно, признавший, что она действовала в состоянии аффекта под воздействием расстройства психики. Ходатайствовать за сироту было некому, но в результате, неожиданно для всех вместо исправительного учреждения для несовершеннолетних уголовников, она оказалась в специализированной больнице, куда помещались преступники, признанные судом невменяемыми. Радовало одно: ее поместили в отдельную палату и оставили в покое, не настаивая на принудительных мерах лечения, предписанных судом. Что послужило тому причиной, ей было неизвестно, да и, если честно, не интересовало, как уже не интересовало ничто иное. Не пристают, и ладно. Отстраненно Катенька отмечала направленные ей в спину похотливые взгляды дюжих санитаров, но, словно какая-то сила ограждала ее от этого вида неприятностей, в прямом общении с нею они были на удивление вежливы. Для санитаров психиатрической лечебницы, конечно. Возможно, будь она немного менее опустошена, ее заинтересовал бы этот феномен, но девушка была настолько равнодушна к творившемуся вокруг, что ей было бы все равно, даже вздумай они реализовать свои тайные вожделения. Так, по всей видимости, ощущает себя живой мертвец, замурованный в склепе. Слишком уж много горя выпало на ее долю, поэтому неведомые защитные силы организма притупили чувства и устранили эмоции, оберегая от эмоционального всплеска, грозившего окончательно погасить сознание.
Катенька машинально выполняла необходимый минимум дневных дел, придерживаясь распорядка, установленного в клинике. Оставаясь одна, она часами неотрывно смотрела в окно своей палаты. При этом девушка не испытывала никаких чувств. Глядя в окно, она не искала новизны и не пыталась внести разнообразие в размеренно унылое течение времени. Просто какой-то частью сознания, в которой еще теплилась жизнь, осознавала, что смотреть в потолок, изучая узор трещин, было бы вообще невыносимо.
За месяц пребывания в больнице, Катенька изучила шаги каждого из входивших в ее палату медицинских работников. Она реагировала на них так, как реагируют на раздражитель, доставляющий неприятности, но неустранимый своими силами и потому несущественный. Единственной доступной ей в эти дни эмоцией была ненависть к психотерапевту, периодически пытающемуся влезть в душу, разговорить, в общем имитирующему «лечение». Однако сейчас было ее время. В эту пору вся больница впадала в оцепенелое состояние, погруженная в сон после обязательных успокаивающих процедур. В этот благословенный час никто не приходил к ней, не отвлекал от дум и не говорил наигранно ласковым голосом банальные вещи, бездушно выполняя свои профессиональные обязанности.
Шаги, услышанные ею, не были ей знакомы, и внезапный стук в дверь вдруг пробудил уже давно забытые эмоции, словно жизнь вновь вернулась в израненную душу, но только затем, что бы сконцентрировать в сознании все негативное, что можно выплеснуть на непрошенного визитера, вторгающегося в ее личное пространство в столь неурочный момент.
«Что, им отведенного времени мало?» — зло подумала Катенька, другой частью сознания, сохранившей воспоминание о ней былой, удивляясь такой странности. Врачи здесь не стучали, входя в палату к больному. Непозволительная трата времени расшаркиваться перед человекоподобным стадом. Даже та самая вежливость по отношению к ней имела четко выраженные определенные границы, избавив ее только от совсем уж грубого обращения со стороны персонала. Раньше с ней так не церемонились, и, к ужасу своему и удивлению испытав даже нечто вроде заинтересованности, Катенька сказала: «Да!».
Дверь отворилась, и в палату вошел пожилой человек, подволакивающий правую ногу и тяжело опирающийся на трость при ходьбе. Девушка сразу поняла, что он не врач, и вообще не имеет отношение к персоналу больницы. По возрасту и физическим кондициям, гость не мог быть следователем или оперативным сотрудником правоохранительных органов или специальных служб. Катеньке было непонятно, кто иной мог вспомнить о ней, забытой всеми. Это внесло некую сумятицу в ее мысли. При этом девушка отстраненно констатировала факт нарушения больничных устоев, ибо посторонний вошел к ней в палату один, без сопровождения врача или санитара, что было недопустимо. Да и вообще, посетитель должен был дожидаться ее в комнате для свиданий, коль скоро возникла необходимость поговорить.
К Катеньке, естественно, ходить было некому, но ей было известно, что в качестве так называемой «комнаты для свиданий» здесь использовали обычную больничную палату, расположенную ближе всех к входу. По этой причине в ней не было постоянных «жильцов». Такие свидания с родственниками, периодически позволявшиеся не буйным больным, осужденным за малой тяжести преступления, призваны были служить стимулом к исправлению и порождать стремление к выздоровлению. Ей, как в издевку, тоже в первый же день показали эту палату и объяснили ее предназначение. Знали, что сирота, но, как сказали, положено по правилам…
— Здравствуй, девочка, — ровным голосом сказал вошедший мужчина.
— Здравствуй, дедушка, — также ровно ответила она.
Усмехнувшись углом рта, незнакомец весело посмотрел на нее и сказал:
— Грубишь?
По тону мужчины, Катенька не поняла, спрашивал он или констатировал факт. Резко контрастирующая с окружающей обстановкой веселость его взгляда была ей непонятна, пугала, заставляя вспоминать все то, чем она жила до кошмара. Она знала, что за секундное возвращение эмоций потом ей придется расплачиваться бессонными ночами и заплаканными подушками, поэтому, возмутившись таким бесцеремонным вторжением в ее маленький, тщательно оберегаемый мирок, ответила с вызовом:
— А мне можно, я дура!
— Ты не дура, ты сумасшедшая, а это две разные вещи. Можно сказать прямо противоположные, — ничуть не обидевшись на резкий тон, спокойно сказал мужчина.
— Я не сумасшедшая! — совсем разозлившись на свою растерянность, едва не сорвавшись на крик, воскликнула Катенька.
— Ну вот, тебе не угодишь, — опять усмехнувшись каким-то своим, непонятным для нее, мыслям сказал незнакомец, — ты, девонька, определись в приоритетах. То орет «дура», то уверяет, что нет!.. А вот то, что не вежливая ты, так это я невооруженным взглядом вижу. Предложи присесть калеке…
Сбитая с толку, погруженная в давно не испытываемый ею водоворот эмоций, разрастающийся и сносящий все выстроенные с таким трудом защитные барьеры, Катенька, цепляясь за привычный порядок сравнительно устоявшегося течения жизни, зло прошептала:
— А вам разве нужно разрешение? Что с меня взять? Дура я и есть дура. Суд признал, тому так и быть. Я вроде этот, зек, так что не мне диктовать правила хорошего тона. И вообще…
— Нет, все же ты действительно лапочка… — совсем уж неожиданно, с отеческим теплом в голосе произнес мужчина.
Услышанное было тем неожиданней, что полностью не соответствовало всему ходу разговора, его направленности и, тем более, предложенному Катенькой тону. Услышав такие слова, сказанные с забытыми теплыми интонациями, Катенька окончательно растерялась. Приступ удушья перехватил горло, глаза неожиданно защипало, и подбородок предательски задрожал.
