— За что?
— За то, что я курю. Лучше бы сам пил, да курил. Может быть, тогда бы и разрешал мне всё.
— А мне зато никто ничего не запрещает, — хвалится Мара, — что хочу, то и делаю.
— Классно тебе. У тебя, случайно, не будет сигаретки?
— А я не курю.
— Как это? — недоумевает Эмма.
— А вот так. Как видишь, не сложилось.
— Чё, серьёзно?
— Серьёзно. Со мной ведь никто не дружит. Вот и некому было научить.
— А пиво хоть пьёшь?
— Даже не пробовала ни разу.
— Да, ладно. Так не бывает.
— Бывает. Я ненавижу пиво и водку!
— Ну ты даёшь! Может, скажешь ещё, ни разу ни с кем не целовалась?
— Нет, — коротко отвечает Мария.
— А про тебя говорят, что ты чуть ли не трахаешься со всеми на могилах.
— Я слышала, что про меня говорят. Поэтому и избавила себя от общения со всеми, чтобы этого не слышать.
Мара демонстративно ускоряет шаг. Эмма догоняет её.
— Мара, извини, я не хотела тебя обидеть. Просто я хотела о тебе больше узнать. Ведь о готах всякое болтают… и что у них постоянная депрессия…
— Сейчас у всех великая депрессия, — недовольно отвечает Мария.
— Ну, это точно, — соглашается Эмма, останавливаясь возле табачного киоска, — подожди секунду.
Наклонившись к окошку, она требует:
— Пачку Марлборо.
— А тебе 18 есть? — спрашивает киоскёрша.
— А чё, я так молодо выгляжу? Женщина, вы что? Я школу уже давно закончила. И на сигареты, по крайней мере, могу себе заработать.
На тарелочке в окошке без дальнейших разговоров появляется пачка сигарет. Эмма тут же раскрывает её, вынимает сигарету, щёлкает зажигалкой и закуривает. Они идут дальше.
— А у тебя из-за чего депрессия? — продолжает Эмма прерванный разговор. — Тоже из-за любви?
— Скорей, из-за её отсутствия. Из-за того, что я никому не нужна! — резко отвечает Мара.
— Как это никому не нужна? А родителям?
— Отец бросил меня, когда мне было полгода, и с тех пор ни разу не заявился. А мать с тех пор бухает по-чёрному. И на меня ноль внимания, как будто я ей неродная. И зачем она меня только рожала? Тем более, что я её не просила.
— А как же… всё это? — кивает Эмма на дорогостоящее готическое обмундирование Мары-Марии.
— Это всё бабушка. Она единственная, кто ни в чём мне не отказывает.
Они сворачивают на улицу Столетова, деревенскую улочку, до сих пор ещё незаасфальтированную, на которой старые хибары за покосившимися деревянными оградами соседствуют с крутыми особняками за высокими кирпичными заборами.
— А мне нравится твой готический стиль. Тебе, кстати, очень идёт быть готкой, — переводит Эмма тему.
— Во-первых, не готкой, а готессой, — покоробившись, поправляет её Мара-Мария. Её всегда коробит, когда она слышит слово «готка» в свой адрес. — А, во-вторых, разве по мне не видно, что я чёрное чмо, и все, кому не лень, только и делают, что называют меня чёрным чмо?
— Просто тебя никто не понимает.
— Это точно. Со мной ведь никто и не дружит, у меня никого нет: ни друзей, ни подруг. Мне ни с кем неинтересно. Все такие тупые… Я не про тебя, — спохватывается она.
Эмма неожиданно прерывает её:
— А хочешь, я буду твоей подругой?
Мария благодарно кивает. В левом глазу её неожиданно вспыхивает слезинка. Она тут же вытирает её рукой. Готессам непозволительно плакать, в отличие от эмочек. Эмма замечает характерное движение рукой и улыбается.
— Жаль, что со мной нет моего розового платочка.
— Да это мне так …что-то…
— А знаешь, — предлагает Эмма, — если хочешь… я могу с тобой туда пойти.
— Нет, — останавливается Мара-Мария. — Тебе туда нельзя. Что скажут твои родители?
— Отец ничего не скажет. Потому что у меня его тоже нет. А мать пашет в две смены. Ей тоже не до меня. Ей лишь бы денег заработать.
— Нет. Тебе лучше вернуться. Я не могу взять на себя ответственность за тебя. Там не всё так просто.
— Но мы ведь…как бы уже подруги, — намекает Эмма. — Возьми меня с собой. Мара, ну, пожалуйста.
— Только не сегодня.
— Почему?
— Сегодня Вальпургиева ночь. И на горе будет полно народу.
— Вот и хорошо. Когда много людей, не будет так страшно.
— Наоборот. Чем больше людей — тем страшней. Ты же не знаешь, что это за люди. Среди них много тёмных.
— Но ты же сама к ним относишься.
— Я — другое дело. А новичкам туда сегодня лучше не соваться.
Улочка пошла под уклон, дома поползли вниз, — и вот уже с улицы видна зелёная верхушка Девичьей горы и пять вышек, выкрашенных в красно-белые цвета: четыре по бокам и пятая, самая высокая — в центре. Издали кажется, что они служат опорой для огромной воздушной пирамиды, чьи стены проницают.
— Да мы уже почти пришли. Вон уже Девичья видна.
— Нет, не упрашивай.
— Если хочешь знать, — обижается Эмма, — я и сама могу туда пойти… да одна боюсь.
— Ну, ладно, — соглашается Мара, — идём. Но если Девичья тебя не примет, пойдёшь домой сама. Обещаешь?
— Обещаю. А что значит, не примет?
— Скоро узнаешь.
Мара-Мария усмехается своей коронной готической ухмылкой, выдыхая беззвучное «ха-ха».
На Девичьей всё не так, как везде
Спускаясь к яру, Эмма и Мара проходят мимо заброшенного, полуразвалившегося дома.
— Здесь давно уже никто не живёт, — констатирует Мара.
На соседнем участке, непосредственно примыкающем к яру, возводится новый дом. Пожилой каменщик, выглядывая из проёма второго этажа, провожает их странным взглядом.
— И зачем люди строятся здесь? — удивляется Эмма.
— Они скоро или умрут от рака или сойдут с ума, — замечает Мара.
Неприметная тропинка, петляющая между завалами строительного мусора, приводит их в низину, заросшую высокой травой. Здесь над ними ещё сияет солнце. Взглянув на него, девушки решительно направляются к зловещему месту. Пожилой каменщик, провожая их взглядом, замечает, как тень Девичьей Горы, двигаясь навстречу девушкам, тотчас накрывает их, как будто проглатывая две добровольные жертвы.
Ступив на Девичью Гору, Эмма и Готика словно попадают во мрак, настолько густыми оказываются кроны деревьев, нависшие над ними.
Склон горы в этом месте довольно крутой. Чтобы не соскользнуть вниз, им то и дело приходится хвататься за ветки кустарников. Метров через двадцать возле поваленного на землю граба они делают передышку. Мощные корни, выдернутые из земли, нависают над ними, как щупальца осьминога.
— А вон ещё одно, — кивает Эмма на другое, вывернутое с корнем мертвое дерево, — и вон… Почему здесь так много поваленных деревьев?
