— Ну-с, так где же тело? — «взял быка за рога» главный. — Новопришибленный… тьфу, пропасть! Я хотел сказать: новопреставленный. Ну, этот ваш труп. Свеженький! Ухгм! — И он зажмурился в предвкушении отличного барыша. Впрочем, иного-то и быть-то не могло.
— Да нет у меня никакого трупа! — отшатнулся Эгберт.
— Эх, господин барон, господин баро-он! — Сир Моритус приблизился вплотную. — Нехоро-шоо! Сначала заказ делаете, а потом, значитца, в кусты? Назад пятками? Да-а?! Не хор-ррошо-оо! Не по-р-рры-ыцарски!
Запах полусырого мяса с луком (сир Моритус обожал бифштексы), смешанные с винными парами, густым облаком окружили несчастного господина барона. Поневоле вдыхая столь «изысканные» (добавим — изрядно «перебродившие») ароматы, тот едва не отдал концы.
— Ну? — приподняв лохматую бровь и, в очередной раз, обдав Эгберта сложным «букетом» гастрономических «изысков», хмыкнул сир Моритус. На лице главного упокоителя ясно читалось: «Хоть ты и барон, хоть ты и жених, хоть ты и сиятельство, а морочить себе голову не позволю! Лучше уж сразу признайся…»
— Лучше сразу признаться, — вслух повторил он. — За разумную… м-мм…сумму мы это самое… в обчем, замнем. Быстро замнем! Для ясности.
— Разумную? — моргнул Эгберт.
— Да, но еще лучше — достойную. Разумеется, достойную нас, — осклабился он.
«Другие поумней были да посговорчивей, а этот… Совсем на барона не похож, бестолочь какая-то, — с досадой подумал сир Моритус. — Сколько живу, такого не встречал! Может, их где-то в особом месте выращивают? Ну, так и держали б там же, под замком. Чтоб, значитца, у добрых людей под ногами не путались!» И он едва не хрюкнул от внезапно подступившего злого смеха.
Эгберт молчал. Он и сам ужеготов был поверить, что либо сгоряча, либо сдуру, либо от отчаянья и впрямь кого-то там пришиб. Как шутило простонародье, «уговорил к святым на чарочку».
«Ценное время отнимает, а ничего не предлагает. Сколько уж мы тут зазря толчемся? И без толку, все, все без толку! — мысленно негодовал сир Моритус. — Лишает моих ребят их же кровных. Клянусь святым Януарием!»
— Да нет у меня никакого трупа, — наконец, произнес господин барон. — Нет и никогда не было.
Лица его слушателей разом вытянулись, погрустнели и (ох!) поскучнели.
— Кхе-кхе! — нехорошим голосом сказал сир Моритус. — Кха-кха! М-да-а! Ухгм!
— Я хотел всего лишь просить вас, господа, вывезти меня — понимаете, меня?! — в качестве трупа.
— Не возьмем греха на душу! Вот как бог свят! — дружно отшатнулись могильщики. — Ни за какие коврижки то исть! И не просите, Ваше сиятельство! Не-е-эт! Себе — ох! — дороже!
— Дурачье, — с растяжечкой произнес главарь… то есть главный. — Господин барон — не какой-то там подлый самоубивец. Господин барон — он ведь хитрый и умный. Да, Ваше Сиятельство?! Господин барон, он ведь не мечтает о нашей погибели. Конечно же, нет! Он ее просто готовит! — усмехнулся пышноусый предводитель могильщиков. — Господин барон просто-напросто решил поразвлечься. И невесту свою поразвлечь — таким вот образом. Всего-то и навсего. А что? А ничего! Умно, очень то исть умно. Заба-авно!
Да не на тех напали, Ваше Сиятельство! Дураков и простаков среди нас и сроду-то не водилось! — подбоченился сир Моритус. — Пошли, ребята!
И вся банда… то есть братство послушно-покорно отправилось следом.
Эгберт с нарастающим удивлением, даже изумлением, следил за ними. Напряженные спины, ссутуленные плечи, опущенные головы. «Как с эшафота… Словно их только что помиловали, а они в это еще до конца не поверили. Хм…»
— И что ж я такого сказал? — пожимая плечами, обратился он к дубу, слышавшему и (наверняка, как пить дать!) слушавшему их беседу. От начала и до конца. Весь он — от узловатых корней до последнего зеленого листика на вершине — излучал какое-то грозное, какое-то мрачное, какое-то нешуточное самодовольство. «Ну, просто вылитый сир Моритус!»
— Чево сказал, чево сказал, — скороговоркой ответило дерево. Для его необъятных размеров — даже не в три, а во все тридцать три обхвата, голос оказался больно уж тонким и писклявым.
— Чево сказал… Ох! Он еще спрашивает! Ох, смерть моя! Охо-хох! Как головы безвинным то исть людям морочить, так эт пожалста! А как отвечать за проступки за свои, так сразу: «Чево я сказал? Чево я сказал?!» Чево не нада, тово и сказал!
«Нет, до чего ж все-таки противный голос у этого великана. На редкость, ну просто на изумление противный!» — Эгберт поморщился и покрутил головой: казалось, чья-то дрожащая рука ковыряет в его ухе — и очень настырно! — тупой, ржавой иголкой. «Заколдованное дерево! Ох и угораздило ж меня с этим чертовым турниром — теперь вот и деревья со мной разговаривают. Если так и дальше пойдет…»
Но что же такого страшного или просто неприятного может произойти, он додумать не успел. С левой стороны дерева раздались стоны, вздохи-охи и полуразборчивое сетованье. И вскоре перед изумленным рыцарем появился старичок — высокий и весь какой-то перекрученный. И тощий, господи, до чего же тощий! Казалось, его удерживали на поверхности бренной земли, не давая вознестись навстречу ангельским объятьям, лишь непомерно большие деревянные башмаки с металлическим подбоем. Не менее старые, чем хозяин.
Явившись перед рыцарем, он сперва смачно высморкался, вытер корявые, узловатые руки о штаны, зачем-то их понюхал, скривился и пригладил пять седых волосин, старательно зачесанных набок и лишь после этого, наконец, поклонился. «Неглуп, но простофиля, — отметил старичок, едва глянув на Эгберта. — Небось, еще про благородство не забыл. Про уважение к старости, жалость и сострадание — и к ближнему своему, и к дальнему, ну и прочие тренди-бренди. Это хорошо, очень хорошо-оо! Даже преотли-ичненько!»
Эгберт, как обычно, не подозревал дурного. И страшно обрадовался: во-первых, убедившись в своей нормальности; во-вторых, тому что неприятный голос принадлежал такому, в общем-то, милому старичку. Ну, прям-таки милейшему.
На одной из нижних веток заливалась нарядная, сине-зеленая, пичужка. Время от времени, ее песню подхватывали и другие, незримые, надежно спрятавшиеся от людских глаз. Радостный хор гремел, славя день, солнце и свою полную непричастность к делам этих сомнительных двуногих тварей. От которых — спаси и помилуй! — следует держаться подальше. Как можно дальше!
— Ох и ох, охо-хох! Ваше…охх!…сиятельство, не гневайтеся на дурня старова! Правда правдашняя — она, ить, завсегда аки полынь. Иль настойка на мухах навозных: от геморрою весьма хорошо и от ран каких, да-а. Увидишь эту пакость — и уж тебя блевать потянуло, брр! А зато польза-то, польза-то какая. Ух, ты-ии, что за польза! И не передать!
— И как же ты тут оказался? — улыбнулся рыцарь.
— А я это… ну, эт самое… ну, до ветру я пошел. И очень оно вовремя. Нашему главному, да под горячую руку… у-ух! — Он крепко зажмурился и помотал головой. — Лучше и не попадайся! А нето живо упокоит. Собственно-ручищно! Правда, задарма. — В голосе старичка зазвучали хвастливые нотки. — Для своих, грит, мне ничо не жалко. Ох, отец наш родной! Ох, благоде-ети-иль! Ох, ох-х…охо-хох!
«Бедняга, — подумал Эгберт, наблюдая, как старичок в очередной раз поддернул ветхие грязные штаны, так и норовящие свалиться с его мослов. — Нашел, чем хвастаться.»
— И что, вот так сразу б и упокоил? — с жалостью спросил Эгберт. — Без суда и следствия?
— Ну да! — удивился старичок. — А чево еще нада-то? Сир Моритус — он тибе и суд, он тибе и это…
Он запнулся и умоляюще посмотрел на благородного господина, явно никогда не путающегося в словах.
— …следствие, — подсказал рыцарь.
— Ага, ага! Оно самое! — обрадовался старичок. — Хотя, может, и не оно. Может, и не тронул бы. Какой с меня-то спрос? — хитро прищурился он. — Я ж так это, на подхвате. «Подай-принеси» — иначе и не зовут уж. Забыли (охх!) нормальное имя-то, — пригорюнился он и, без всякого перехода, заявил: — Обидели Вы ребят, Ваше сиятельство. Поманили их, стал быть, этой вот… ну, как ее там… ага! грядущей радостью. О! Чистой вот и светлой. Взыграли их души и сердца. Ох, как я говорю-то! Ох, уж и говорю-уу! Чисто наш святой отец! — с гордостью перебил себя старичок, подбоченившись, отчего его кривая фигура перекосилась теперь уже в другую сторону.
