И все же прошло почти два месяца, прежде чем перед изрядно обросшим и загоревшим друидом предстал М'Чуринг. Как хитрый Мунин и рассчитывал, чернокожего подвижника мало прельщала перспектива превращения его любимой пустыни в цветущий сад. Подвижничество подразумевало прежде всего аскезу, иными словами — отсутствие тени, воды и любой другой пищи, кроме вяленых скорпионов. Посему М'Чуринг был на незваного гостя сильно разгневан, топал ногами, вращал очами и грозился пооткусывать наглецу уши почище страшного демона Тайсона. Кто таков Тайсон и чем он страшен, Мунин не знал, но на всякий случай преисполнился благоговейного трепета. Потом пал на колени, усилием воли отключил обоняние, ткнулся лбом в босые и целую вечность не мытые ноги подвижника и заканючил. Прими, дескать, о жираф среди аскетов, мя в ученики. Я для того с другого конца мира к тебе пешком пришел, три пары сандалий адидасовых в хлам изодрал, три посоха из священного шаолиньского бамбука измочалил, три бигмака — тьфу, гадость, вспомнить тошно! — сгрыз. Прими, я тебе буду скорпионов ловить, пятки чесать и анекдоты скабрезные на ночь рассказывать, а коли в чем ослушаюсь, так секи меня аки козу Амалфею!
То ли на М'Чуринга повлияли якобы сгрызенные бигмаки — воистину, тьфу, тьфу и еще раз тьфу! — то ли захотелось скабрезностей на сон грядущий, но он согласился. И еще полгода Мунин таскался за чернокожим гуру по пескам, ахал (а что еще в пустыне с таким названием делать?!), бесчисленное количество раз проклинал брата, свою дурость и грозил небесам дать дуба. Заветное семечко Дубобаба было совсем рядом, лежало в сандаловой шкатулке, та — в драной котомке, а котомку распроклятый чернокожий вечно таскал с собой, не выпуская из рук днем и кладя под голову ночью.
И вот на седьмой месяц, когда Мунин понял, что больше он такой жизни не вынесет, его наконец озарило.
С утра пораньше, оставив гуру медитировать в позе «витязь на распутье», молодой друид отправился якобы на ловлю скорпионов. К тому моменту вышеозначенные скорпионы уже стояли у Мунина поперек горла и он даже был согласен вместо них испробовать на вкус пресловутый бигмак, но разговор не о том. Убравшись подальше от лагеря, друид быстренько закопал в песок завалявшееся за подкладкой плаща еловое семечко и принялся над ним колдовать. Прокол-довав до полудня, Мунин быстренько наловил скорпионов и отправился возвращать подвижника с небес обратно на землю.
И вот сидят они, обедают, и тут ученик будто бы невзначай спрашивает учителя: «А что, гуру, может ли в нашей благословенной Пустыне Ахов елка вырасти?» Гуру аж скорпионом подавился. «Ты чего, говорит, ученичок, вконец на солнышке перегрелся? Какая, во имя Безносого Белого Майка, елка?! Тут и пальмы-то загибаются!» Мунин на это отвечает: «Может, и перегрелся. Ловил я нынче скорпиончиков, ловил сердешных, и тут будто меня по темечку кто приложил. Плюхнулся я на песочек, в глазах потемнело, а как вновь прояснилось — глядь: стоит передо мной сам Безносый Белый Майк, в точности такой, как ты его мне описывал. Проскакал он вокруг меня трижды, схватил себя за место средоточения мужественности и провизжал тоненько, что выросла на востоке, в получасе ходьбы от нашего лагеря чудо-елка. Большая, зеленая, только вот заместо иголок на ней укропчик растет, а на самой макушке — большие, круглые, сладкие ягоды. Арбузы называются. И еще сказал мне бог: „Беги, ленивый, глупый Му, расскажи о чуде достойному подвижнику, любезному моему сердцу М'Чурингу, потому как если кто от ягоды-арбуза вкусит, тот всю мудрость мира враз познает“. И исчез. А я, признаться, позабыл совсем и…»
Даже не дослушав объяснений, гуру отшвырнул недоеденного скорпиона и припустил на восток со скоростью гончего тигропарда. Котомка с вожделенной шкатулкой гулко шлепала аскета по тощему заду. Мунин рысил следом, молясь про себя всем богам, чтобы его затея удалась, в противном случае обещая всенепременно дать дуба.
Боги не подвели.
Елка выросла — на загляденье! Высокая, стройная, она на несколько километров вокруг распространяла терпкий запах свежего укропа. У Мунина аж глаза с непривычки заслезились, а аскету хоть бы хны — стоит изваянием из черного дерева и не дыша на арбузы вожделенные пялится. Да вот незадача: те на самой верхотуре висят, куда хрен залезешь. Мунин и рта раскрыть не успел, как М'Чуринг снял котомку, положил бережно на песочек, потом подскочил к елке, I схватился обеими руками за ствол, да ка-а-ак затрясет… Короче, когда счастливый Мунин в облике ворона улетал с сандаловой шкатулкой в клюве, великий гуру, засыпанный арбузами по самую курчавую макушку, начал только-только приходить в себя.
Обратно друид мчался так, что встречные орлодоны только в стороны шарахались. Ибо что это за черный комок перьев несется — не разобрать, посему жрать его опасно, а на пути оказаться — тем более. Он ведь на такой скорости все перепонки насквозь прошибет, да так, что даже Праотец Рамфонрих с Праматерью Птеродактилью не залатают…
И вот на горизонте показался родной Заповедный лес, а вон и поляна заветная. Приземлился Мунин да как заорет: «Эгей, братец Хугин! Это я, Мунин! Вернулся!!!»
Тут же раздвигаются кусты орешника и на поляну Хугин выходит. Холеный, довольный жизнью, цветущий, что твоя фиалка по весне. «Здорово, говорит, брательник! Вернулся, говоришь? И что, неужто не с пустым клювом?»
«А то!» — гордо отвечает Мунин и заветную шкатулку раскрывает. Смотри, мол, на чудо чудное, семечко древа Дубобаба!
«Какое-то оно у тебя мелкое, — кисло говорит Ху-гин, — какое-то невзрачное. Может, надуть ты меня решил? Может, не Дубобаб то вовсе, а самая что ни на есть акация или еще какая пальма?»
У Мунина от слов этих обидных аж дыхание перехватило. Воткнул он молча драгоценное семечко в благодатную рыхлую землю аккурат посреди поляны, пошептал над ним да водицей ключевой из ручейка полил — тут-то из земли и поперло. И так резво поперло, что уже через каких-нибудь десять минут высилось в самом центре Заповедного леса дерево-исполин, по сравнению с которым самый высокий местный дуб — сущая шелупонь. Ох и знатное же будет жилище!
«Видал акацию?» — гордо спрашивает Мунин.
«Видал. И впрямь, типичный Dubobabus Titanus Kvantperfectum», — вынужден был признать брат.
«Ну то-то же! Теперь давай ты успехами хвастайся, если, конечно, есть чем хвастаться. Только учти: я тебе — хе-хе! — тоже на слово не поверю».
«Да пожалуйста, — отвечает Хугин, а потом оборачивается в сторону все того же орешника и нежно так шепчет: — Дорога-ая…»
Сейчас же раздвигаются кусты и на поляну выходит непокорная красавица-дриада. Вся такая из себя тихая, скромная, умиротворенная. С чудесным младенцем на руках.
«Вот, братец Мунин, — кивает на нее Хугин, — с женой моей ты, кажется, знаком, а племянницу твою Барбарой зовут. Аккурат полгода назад родилась».
«Соблазнил, значит?» — машинально спрашивает Мунин, глазам своим не веря.
«Ясен пень, соблазнил!» — кивает брат, а сам от самодовольства чуть не лопается. И тут Бритни брови свои прекрасные сдвигает и говорит: «Это кто еще кого соблазнил! Не верь ему, Мунин, брешет он. Да ежели бы я на него сама еще когда глаз не положила, он бы до сих пор за мной языком высунутым тропинки подметал!»
Мунина аж в пот кинуло. Схватил он брата за грудки, затряс: «Ты что же это, уговор нарушать вздумал?!»
«Какой уговор?» — тут же заинтересовалась Бритни. Хугин замялся, ладно, мол, дорогая, ерунда, потом как-нибудь… Но только Мунин вспомнил, как он полгода по пустыне шлялся, давился скорпионами да по сёсётому разу М'Чурингу анекдоты про Бравого Поручика рассказывал, и все как есть выложил.
Как услыхала гордая дриада, что муж любимый из-за дурацкого спора в ее объятиях очутился, положила она молча спящую дочку на зеленую травку и припечатала суженого в челюсть так, что по всему лесу треск пошел. А после топнула ножкой точеной, колыхнула грудью пятого размера и исчезла с глаз.
Завыл тогда Хугин дурным голосом, запричитал, да поздно. День он Бритни по всему лесу искал, голос срывал, другой, а на третий пришел к дереву Дубобабу, поклонился низко Мунину и сказал: «Прости меня, брат! И правда, сшельмовал я, и правда, хитрее ты меня и искуснее, а я подлец и жучила. Да только видишь, жизнь меня сама наказала. Может, впервые я с Бритни и без любви лег, но потом-то полюбил по-настоящему. Да так полюбил, что теперь без нее и жизнь не мила. Ухожу я, Мунин, жену свою искать. Или с ней вернусь, или не вернусь вовсе. Об одном прошу: присмотри за племянницей, не дай пропасть!»
Расчувствовался Мунин, прослезился и пообещал брату воспитывать крошку Барби как родную дочь. Обнялись братья на прощание, расцеловались, а потом обратился Хугин вороном и улетел навсегда.
Вот так будущий Великий друид Мунин Дубадам приобрел самое главное сокровище и самую большую головную боль в своей жизни…
К Дубобабу был привязан драконозавр. Такой весь из себя нездешний, городской, от раззолоченной уздечки и дорогущего седла с клеймом «Ник Кожемяка и сыновья» до высокомерного выражения морды. Мунина аж передернуло. Но самое главное — входная дверь была заперта изнутри, и, судя по доносящимся откуда-то сверху ахам и вздохам, в ближайшие несколько часов никто ее открывать не собирался. Подергав немного за шнурок дверного колокольчика и не дождавшись эффекта, Великий друид грозно пообещал дать дуба и вновь обратился вороном.
