— Та-ак, — сказал им Липунюшка вместо ответного приветствия. — Во что же это вы меня втянули, козлы?
Лисы-прикидчики, как и любая нечисть, считают козла главнейшим своим врагом.
— Не козли нас, надёжа-государь! — взмолился боярин. — Что же мы могли поделать при этом изверге-Кесаре? Его бы сто лет сюда не пускать, да не моги: положено! Европейский Совет, общественное мнение! Его бы, по совести, зарезать, да и вся недолга! Он же нас к тебе близко не подпускал. Да и матушка твоя...
— Не мать она мне! Не мать, а преступная детоубийца! — вскричал царь.
— Это так, — согласился банкир. — Но, эччеленца, мы действительно были бессильны. Да и зарезать Кесаря невозможно, я про него знаю достаточно много. И помешать подписанию ордонанса я никак не мог: следил, чтобы гости не утащили чего-нибудь из посуды. Кстати, эччеленца, вы знаете, что пропили на поминках всю государственную казну? Да к тому же щедро одарили гостей?
— Как? Ещё и казну? — Липунюшка схватился за больную голову.
— Поправься, батюшка! — спохватился боярин Лягушата и достал из рукава веницейского стекла штоф.
Царь поглядел на посудину с отвращением.
— Именно! — хором сказали банкир и боярин. Липунюшка принял штоф обеими руками, глотнул, давясь, и прислушался.
— Ловко вы... устроились, — сказал он наконец, вовремя опустив слово «люди».
Филькинштейн тем временем внимательно изучал содержание свитка, даже на двух языках, чтобы не было двусмысленностей.
— Э сэмпре бене, — сказал он. — Я бы такого не подписал в любом состоянии. Но три города тоже не баран начхал. Хотя договор, конечно, неравноправный. Но мы не можем и признать его юридически ничтожным...
— Ну так ищите девку, наполняйте мешок! — раздражённо сказал царь. — И пусть отправляется...
— Эччеленца, но ведь она даже из дворца выйти не успеет...
— Зато я успею посадить вас на кол!
Косые глазки его так сверкнули, что боярин и банкир поняли враз: этот мнимый дурачок запросто свернёт им шеи, как курятам. А они-то думали...
— Девку мы найдём, — поспешно сказал боярин. — Девки у нас в деревнях страсть какие крепкие... О Тот, Кто Всегда Думает О Нас! Да ведь самая крепкая девка не поднимет мешка с золотом!
— И не отобьётся от разбойников, — добавил банкир. — Кроме того, в договоре ведь сказано: девка должна быть пригожей и virgo, а это, увы, не всегда совпадает...
— Точно, — сказал Лягушата. — А самые крепкие девки обычно и самые слабые на это дело...
— И никакой охраны, даже тайной, быть не Должно, — продолжал. Еропка Филькинштейн. — За этим будут строго следить. О, порко Патроне, зачем вы согласились на такое количество наблюдателей?
— Ни на что я не соглашался! — рявкнул царь-лисовин. — Это всё оно!
Потряс штофом в негодовании, но снова к нему приложился.
— Опьянение является обстоятельством не смягчающим, но отягчающим, — вздохнул банкир. — Впрочем, можно подать апелляцию в Страсбург.., Это даст нам выигрыш во времени...
— Мне не нужен выигрыш во времени! Мне нужен выигрыш вообще! Идиоты, вы что, не понимаете, что при Кесаре вам конец? У него своих таких навалом!
— Это-то мы понимаем... — вздохнул боярин.
— Ладно, — сказал царь. — Э сэмпре бене, говоришь?
— Это не я! — спешно отрекся от чужеземных слов Лягушата.
— Ну и ступайте, — устало сказал Липунюш-ка. — Толку от вас...
Не чаявшие такого славного исхода царедворцы попятились к двери, неустанно при этом кланяясь.
А Липунюшка, оставшись один, обратил лицо к окошку и воскликнул:
— О мамма миа! О мамма миа! О мамма миа!
Пробуждение Луки в этот день было ещё ужасней царского.
...Он уже распрощался с мыслью об амнистии, когда томильщик Водолага, ласково улыбаясь, принёс в камеру не миску с кувшином, а целый поднос. На подносе были и чёрная икра, и жареный поросёнок, и коврига свежего хлеба, и зелёный лук, и бутылка рому, и много чего ещё.
— Теперь тебя либо казнят, либо выпустят, — сказал томильщик. — Всех уже выпустили и понасажали новых. Даже тех освободили, кто на канавушке трудился. Канавушка нам ни к чему! Мы не какие-нибудь просвещённые мореплаватели! Нынешний государь добр и милостив...
— Славно-то как! — зажмурился Лука и порадовался за братьев-разбойников. Совесть атамана очистилась — правда, за чужой счёт.
— Кушай, кушай, поправляйся! Наливай, не стесняйся! — подбадривал его Водолага. — Чтобы всё съел и выпил!
— Я и поделиться могу, — сказал Радищев и протянул нравственному мучителю своему непочатую бутылку.
— А я принять не могу, — отказался Водолага. — Служба!
И закрыл за собой дверь. И почему-то долго-долго гремел ключами.
Лука наполнил ромом мутного стекла бокал и немедленно выпил.
— Ого, ром-то какой крепкий! Неженатый, видно!
Потом атаман съел всю чёрную икру и размечтался. Вот он выходит из тюрьмы. Вот он проходит мимо своей альма матер и плюёт на её ворота. Вот он разыскивает своих ныне вольных сподвижников и возвращается с ними в родовую вотчину. Нет, сначала он зайдёт к Аннушке, упадёт ей в ноги и во всём покается, а друзья подтвердят, и Тиритомба виршу сложит жалобную. Против поэзии ей не устоять, только надо будет за Тиритомбой приглядывать. Они с Аннушкой поплачут над батюшкиной могилой... Кстати, нужно будет прихватить и всю Аннушкину родню.
Поселян он отпустит на волю, наделив землёй. Потом с помощью друзей на месте разрушающейся усадьбы воздвигнет дом с таким большим бельведером, что оттуда можно будет видеть Солнцедар.
И вот уже новый государь узнает об их замечательной дружбе и требует к себе...
На этой мечте Лука и уснул.
Но пробуждение, как уже сказано, было ужасным.
Лука долго не мог понять, в чём дело.
Что-то было не так. И совсем не походило на похмелье. Что-то произошло с ним самим.
Лука, не открывая глаз, провёл рукой по лицу. Бороды и усов не было. Даже щетины не чувствовали пальцы. Кто бы его брил, кому это надо?
Атаман открыл глаза. Рука была не его. Не его ручища. Ручка это была. Нежная, тонкая.
И грудь была не его. Вместо богатырской груди он ощутил трепетные девичьи перси.
Всё ещё не веря себе, Лука полез новообретённой ручкой дальше.
Дальше было пусто. То есть не просто пусто, а...
Лука вскочил. Кто-то сильно рванул его за волосы...
Это он сам себя рванул, рукой придавив к лежанке толстую золотистую косу.
— А-а! — закричал атаман и забегал по камере.
Нет, не по камере. Забегал он по девичьей светёлке. Тяжёлая коса металась туда-сюда. И голос тоже был уже не его...
— Опоили! Околдовали! — орал несчастный Радищев. Потом ломанулся в дверь.
Дверь была заперта, но засов от удара мигом треснул, и Лука кубарем выкатился из светлицы.
«Есть ещё силушка», — совершенно не к месту подумал он.
Галерея была пуста. Кричать уже не хотелось. Лука махнул ручкой, вернулся назад и присел на постель, обхватив ручками ланиты и уставившись на маленькие аккуратные ступни — раза в два меньше, чем были раньше.
Атаман долго не мог прийти в себя. Так человек внезапно узнаёт о смертельной болезни... Впрочем, к мысли о смерти узник уже привык.
Но как привыкнуть к такому? Что с ним? Уж не метемпсихоз ли?
— Должно быть, меня казнили, — сказал он, прислушиваясь к напевному своему голосу. — И душа моя переселилась, согласно учению Платонову, в новое тело, памятуя, однако, о допрежней жизни во всех подробностях...
И зарыдал горько-горько, как никогда не рыдал даже в детстве.
Вдруг на ум ему пришла легенда о древнем греческом провидце Тиресии. За бабью болтливость греческие мнимые боги его в бабу и превратили. Бабой Тиресий ходил не до смерти, а всего лишь несколько лет, после чего над ним сжалились и вернули в прежнее состояние. Это обнадеживало.
Рассказывали также аглицкую байку о славном тамошнем мудреце Мерлине. Будто бы злая фея Моргана не только усыпила его, но и переслала в некую неведомую страну, заодно переменив и естество. Очнулся бедный чародей тоже в виде прекрасной девушки. За неслыханную красоту его здесь прозвали Мерлин Монро. Его полюбил здешний государь, которого выбирали на четыре года, а также брат государя и многие другие достойные рыцари. Мерлин и здесь стал царским наставником, и двор короля, как встарь, прозвали Камелотом. Но кончилось всё опять очень плохо...
Был ещё случай здесь, в Еруслании. Не совсем такой, но похожий.
Славный разбойник Яким Новая Изба был сильно охоч до женского полу, и в разбойничьих притонах любил порассказать о своих победах. При этом Яким с помощью рук объяснял, какие у очередной жертвы его страстей были формы. Но ведь предупреждают умные люди: на себе не показывай! И в недобрый дикий час выросли у разбойника немалые груди, как у поморской рыбачки. Так подлец, нимало не переживая, ещё и на пользу себе всё оборотил! Одевался в женское платье, соблазнял на дорогах купцов, распахнув душегрейку, а потом грабил их беспощадно. И к девицам втирался в доверие. Да, он же ещё и кормилицей, гад, подрабатывал! Младенцев кормил, а родителей опять же грабил!
