Вот волосы, пока ещё не седые, доставили ему множество хлопот. Как же бедная Аннушка мучилась, промывая, расчёсывая и заплетая этакую прорву волос! Воистину «девице краса — смертная коса»! Коса была такая тяжёлая, что даже голова болела. Атаман постоянно перебрасывал её то на левое, то на правое плечо. Потом сообразил скрутить косу в кольцо и спрятать под платок. Девке можно ходить и простоволосой, но не копить же в голове дорожную пыль!
За несколько дней обучения Лука освоил и соблазнительную походку (ох, не осталась бы эта ухватка навсегда — ведь панычи за своего примут!), и обиход личика, и прочие нехитрые секреты девичьего ремесла. Горничные в простоте своей полагали, что обучают этикету обычную деревенскую халду, которой неизвестно за что досталась такая красота. Они ни о чём не догадывались, хотя атаман, бывало, употреблял лихие разбойные слова, когда его расчёсывали да волосы драли из зависти, что у самих таких нет.
Он с ужасом наблюдал, как бы со стороны, перемены в своих обычаях: по утрам Лука тщательно заправлял кровать, следил, чтобы всякие щётки-гребешки-заколки были на месте и чтобы горничные не пользовались его пудрой и мазями. Не напасёшься дорогого привозного праха и притираний на всяких вертихвосток! Пущай мукой убеляются да свёклой ланиты мажут!
«Неужели и настоящая Аннушка такая же стерва?» — страшился атаман.
Самым горьким и унизительным было для школяра-разбойника освидетельствование на предмет невинности. Для этого бабки-повитухи усадили его на царский трон (другой подходящей мебели не нашлось) и заставили изображать лягушку. За бабками наблюдала от Совета Европы страховидная фрау Карла. Она решила, что всё яволь и зер гут, и свою судейскую печать поставила. Надо же, какие у Кесаря порядки! Разве может баба судить и рядить? Нет, прав был добрый дон Агилера: нужно такой мир порушить.
Лука внимательно вглядывался в лица бабок-мучительниц и мстительно положил себе наперёд, когда всё кончится, расправиться с ними по-своему. Он даже придумал, что пришьёт под кафтан особую петельку, повесит в неё топор и пойдёт по столице высматривать гадких старух...
Кроме фрау Карлы, Совет Европы представлял ещё и дон Хавьер — чистый суслик с бородёнкой и в очках. Ладно что его ещё к осмотру не допустили!
Зато дон Хавьер наблюдал, как в мешок грузят по счёту золотые монеты. Да это весь город наблюдал! Банкир Филькинштейн ужасно мучился, наполняя мешок, рука его не слушалась, пальцы не хотели разжиматься. Городские воры перемигивались, слушая царский указ об окончательном решении разбойного вопроса в Еруслании. О пари в указе сказано не было ничего, Аннушкин же поход представлялся как доказательство неслыханного порядка и благочиния в стране.
Тут же крутились и Тремба с Недашковским. Постоянно они норовили оказаться рядом с Лукой. Он покуда не мог их проучить, зато нажаловался облыжно, что распутные панычи то и дело его щиплют, обещал даже показать синяки. Красной девице скоро и охотно поверили на слово и тут же прилюдно высекли нунциев-легатов, несмотря на неприкосновенность. Здесь уж и дон Хавьер с фрау Карлой не смогли ничего возразить: коль скоро ты представляешь особу Великого Кесаря, так и веди себя прилично!
Лука, подбоченясь, разглядывал толпу, хотя полагалось бы ему стоять, сложив ручки и потупляя очи. Но ковырять носком сапожка булыжную мостовую он не забывал, показывая тем самым девичье смущение.
Атаман храбрился, но дрожи сдержать не мог. Ведь сразу же за городскими воротами... И некому его поддержать! Царь Липунюшка сидит себе на троне, щерится ободряюще...
Тут девичье око разбойника нашарило в толпе знакомое лицо! Да и не могло его не нашарить: арап в Еруслании был только один.
— Позвольте, — сказал атаман дону Хавьеру и фрау Карле. — Где же это видано, чтобы благородная девица, каковой я, вне всякого сомнения, являюсь, отправилась в путь без служанки? Или хотя бы арапчонка? Ваши дамы в Европе все поголовно держат при себе арапчат! Кто будет отгонять от меня мух опахалом? Кто понесёт мою сменную одежду, украшения и прочее? Мне и мешка хватает! А я как раз вижу подходящего мальчонку!
За мальчонку Тиритомба вполне мог сойти, но в Солнцедаре-то знали, каков он малолеток! Зато не знали этого представители Совета Европы. Посовещавшись, дон Хавьер и фрау Карла милостиво согласились, а Липунюшка с трона подмигнул атаману: молодец!
Панычей высекли в самую пору: сейчас они лежали на лавках брюхом вниз и стонали. Им было не до арапчат.
Тиритомбу стражники выхватили из толпы. Поэт при этом визжал, что он амнистированный и за себя не отвечает.
Лука поманил соратника к себе. Поражённый красотой атамана, стихотворец онемел.
Лука погладил его по курчавым волосам.
— Согласен ли ты, мальчик, стать моим пажом? — прекрасным голосом спросил Радищев.
— Сударыня! — простонал Тиритомба. — Как мимолётное... Как гений... Конечно!
И бросился к ногам красавицы — поэтам такое не возбраняется.
Атаман наклонился к своему верному пажу.
— Тиритомба, — прошептал он. — Быстренько беги во дворец, сбрей эту свою волосню на щеках, переоденься в жилетку и шальвары, намотай чалму! Скажи девкам, что я велел! Велела! Губы намажешь, чтобы стали как у мнимого людоеда в балагане! Да помаду ищи аккуратно, не разбросай там всё у меня! А то я тебя знаю! Переворотишь весь комод, как чёрт рогом! Тремба с Недашковским здесь — смотри, чтобы не узнали! И чтоб никто не узнал!
— Леди Анна! Моя прекрасная леди! — простонал поэт.
— Бегом! — скомандовал атаман. Ошалевший Тиритомба действительно бросился бегом.
— Как, однако, исполнительны здешние слуги! — восхитился дон Хавьер. — Неужели в Тартарии Гранде воистину царит порядок?
— Будем посмотрель, — сказала фрау Карла.
Сперва она хотела потребовать, чтобы арапчонка сделали евнухом, но потом передумала. Тиритомба ей явно приглянулся.
За городскими воротами ничего страшного не произошло. Более того, по краям дороги стояли Нарядно одетые горожане и поселяне. Они выкрикивали здравицы, бросали в пыль первые весенние цветы. Среди них то и дело попадались переодетые ярыжки, узнаваемые только по испитым лицам. Всё-таки Липунюшка оказался толковым царём. Разве можно отказать своему народу в изъявлении восторга? Кто против этого возразит?
Жаль только, что Еруслания большая, и на весь путь восторженного народу не хватит.
Лука шагал на всю ширину сарафана. Плевать на походку, лишь бы ночь не застала в лесу.
Тиритомба еле поспевал за ним, не веря своему арапскому счастью.
Много поодаль за ними катилась запряжённая шестёркой лошадей карета с европейскими наблюдателями. Там и без дона Хавьера с фрау Карлой народу хватало. А ведь есть ещё и контрольные посты на дорогах! Они обязательно будут проверять печати на мешке. Хорошо хоть не девичество!
За каретой тащилась простая телега. Там, на сене, лежали мордами вниз Тремба и Недашковский. Возница легонько постёгивал гнедую клячу хворостинкой. Царь Липунюшка щедро предоставил посланцам своего брата Кесаря двух богатырских коней и выразил глубокое сожаление, что господа легаты не смогут передвигаться верхом.
Цепь ряженых вдоль дороги редела, редела и сошла на нет. Население кончилось.
Теперь можно было и поговорить.
— Леди Анна, давайте я понесу ваш мешок! — предложил Тиритомба.
— Да ты своё-то хоть унеси, — сказал Лука. Верно, бедный арап и так еле-еле плёлся под тяжестью багажа своей госпожи. Атаман был девушка серьёзная, основательная.
— Леди Анна, я вам чрезвычайно признателен! Мог ли я мечтать! Что такое небесное создание!
— Я тебе тоже признателен, маленький разбойник. Особенно за письмо твоё...
— Какое письмо? — арап чуть не выронил свои короба.
— Да то, которое ты мне в тюрьму с дороги прислал. Про батюшку моего, про непроворного инвалида... Ночь, улица... Ты, братец, видно, здорово пьян был, коли не помнишь!
— Но я же не тебе... Не вам...
— Мне, мне. Я тебе сразу решил признаться. Не то ты ешё, паче чаяния, ночью полезешь меня за перси хватать. А я этого не люблю, когда ты меня за перси хватаешь.
Тиритомба сел прямо на дорогу.
— Вставай, вставай. Вот дойдём до того самого места, где первую ночь разбойниками ночевали, там и отдохнём.
— Кто вы, леди Анна? — пролепетал арап. Размалёванное лицо его сделалось серым. Потешно выглядел поэт в кожаной распашонке-безрукавке, в широченных алых, в цвет сарафана, шальварах, в туфлях с загнутыми носами. В тюрбан поэта были воткнуты павлиньи перья — видимо, царь-лисовин и тут поохотился.
— Я, мой бедный маленький друг, твой старый товарищ Лука Радищев.
— Не может быть!
Тиритомба заозирался, ища поддержки неведомо у кого. Но на дороге они были одни, не считая далеко отставших контролёров. Только в полях поскрипывали сошеньки, почиркивали лемешки: поселяне ерусланские приступили к весеннему севу. Да синела вдали гребёнка леса.
