Эгберт еще раз окинул взглядом пещеру и усмехнулся. Да уж! Что ни говори, а ее житель (или жители) устроился весьма недурно. Господин барон разглядывал великолепную лампу и мысленно прикидывал, в каком из помещений его фамильного замка она смотрелась бы наиболее эффектно. В одной из спален? Не выйдет: потолки низковаты. В каминном зале? Еще хуже! Один из предков барона Эгберта Филиппа, а точней, прапрапрадед по материнской линии, страдал манией величия и (как следствие) — ярко выраженной гигантоманией. Он-то и выстроил зал таких размеров, что гости, сидя за пиршественным столом, вынуждены были перекликаться и аукаться, как в лесу. Яркий свет этой роскошной золотой красавицы, без труда (в чем Эгберт нисколько не сомневался) озаряющей пространство пещеры, там затерялся бы, как светлячок в ночном лесу. Ну, не в замковую же кухню ее вешать, в самом-то деле?!
И так, и сяк мысленно примеряя чудо-лампу к интерьерам родного замка, рыцарь до того увлекся, что ничего вокруг уже не замечал. Конечно, у него и мысли не возникло грабить неизвестного, с таким комфортом обосновавшегося здесь. Алчность и мародерство были абсолютно несвойственны Эгберту: так, из каждого крестового похода он возвращался с тем же, с чем и уезжал. (За что и бывал неоднократно и довольно-таки безжалостно осмеян другими рыцарями.) Да что там деньги! У него не осталось и плаща крестоносца — стоило Эгберту лишь единожды появиться в нем на балу, как экзальтированные девицы и влюбленные в него дамы тут же (в один миг!) сорвали его и на глазах у всех разодрали на сувениры.
Украсть лампу? Подобная гнусная мысль не посмела даже придти ему в голову, а не то что — обосноваться в ней. Просто созерцание лампы доставляло Эгберту огромное эстетическое удовольствие. Прерванное так грубо и неожиданно, что рыцарь не успел и дух перевести.
— Сс-волочь! Вор-рюга! Ух, я тебя сейчас! — громыхнул над самым ухом Эгберта раскатистый бас, и чья-то тяжелая рука сдавила ему горло.
— Кх-х…у…кх…к… — вот и все, что смог произнести рыцарь в свое оправдание. Его лицо, с выпученными от натуги глазами, попеременно то синело, то краснело. Пока, наконец, не приобрело замечательный, изысканно-утонченный оттенок пурпура, столь любимый королевскими особами. Попытки рыцаря отодрать от своей шеи сильные, будто железные, пальцы ни к чему не привели. Он старался из последних сил. Он извивался, как червяк. Он пинал, бил, молотил ногами незнакомца. Но тот и не думал отпускать шею Эгберта. Неизвестный тяжело сопел и сосредоточенно душил несчастного рыцаря — теперь уже двумя руками.
Полуживой господин барон мысленно простился с друзьями и родственниками, а также — с Галахадом (чего тот, судя по его поведению, явно не заслуживал). И отпустив им все, вплоть до мельчайших, обиды и прегрешения, приготовился к смерти. Но уйти в мир иной, не оставив о себе доброй памяти? Да ни за что! Он извернулся и, вложив в свой удар последние силы, долбанул агрессора обеими ногами. Раздался удивленный возглас. Затем — стук копыт, резкий толчок и…
…и страшные тиски, державшие Эгберта, внезапно разжались. Он судорожно сглотнул, неловко взмахнул руками и… полетел, но почему-то вниз. «А говорили — рай в небесах», успел удивиться рыцарь. Сверху на него рухнуло огромное тело, хозяин которого безостановочно ругался. Наверное, судьба (рок, провидение — зовите, как хотите) в тот день пробовала Эгберта «на зуб»: несчастный рыцарь вновь стал задыхаться. К тому же, человек, накрепко «пригвоздивший» его к земле, просто «благоухал» сырым луком, запах которого рыцарь не переносил с детства. Он попытался вылезти из-под могучего тела неизвестного, но это было равносильно тому, что вылезти из-под обломка скалы. (Если, конечно, существуют скалы, ругающиеся столь крепко и смачно.) Так что первая попытка Эгберта освободиться успеха не имела. Увы.
Его противник продолжал изрыгать проклятья и поминать «добрым» словом какую-то таинственную «чер-рртову скотину!» иежеминутно охать от боли, пытаясь подняться на ноги. Это продолжалось так долго, что несчастный рыцарь уже смирился с мыслью встать с земли плоским, как игральная карта. Неожиданно к Эгберту вернулось чувство юмора. «А что? — подумал он, — совсем неплохо! Я теперь в любую щель бочком пройду.» И представил себе, как герольды объявляют его прибытие ко двору: «Их тончайшее сиятельство, барон Эгберт Филипп Бельвердэйский, Червонный Валет! Трам-па-па-пам!» Это его рассмешило. Эгберт замолотил по траве босыми пятками, имитируя торжественный шаг под звуки парадного марша, раздающегося в его голове. Он давно усвоил одну нехитрую (хотя и далеко не всем доступную) истину: если уж попал в дурацкое положение и никак, ну, совсем никак! не получается выбраться наружу, главное, не унывай!
Тяжеловесная возня внезапно прекратилась, и над смеющимся лицом Эгберта возникли два больших немигающих глаза под густыми клочкастыми бровями, карих и слегка навыкате, длинный нос (не нос — орлиный клюв) с хищно раздутыми ноздрями и седая борода, воинственно торчащая во все стороны. Она была полна запутавшихся в ней сухих веточек.
— Он еще смеется, мерзавец! — оглушил Эгберта сочный густой бас.
Судя по грозному лицу старца, склонившегося над ним, по силе его голоса и почти железных рук (о, бедная, многострадальная шея рыцаря, боль в ней все не стихала), он нимало не походил на то и дело встречающихся в романах и описываемых столь благостно (аж слеза прошибает) святых монахов-отшельников. А в том, что это именно он, не оставалось никаких сомнений.
Монах, наконец-то, встал. Небрежным жестом стряхнул с рясы прилипшие листья, комья земли, раздавленных жуков и муравьев, пригладил бороду большущей пятерней, квадратной и мозолистой, и крепко задумался. Выражение его лица не сулило Эгберту ничего хорошего: мысли, приходящие в голову старика, явно не отличались христианским милосердием.
— У-у-у, бр-родя-ага! Рвань без роду и племени! — сверля распростертого на земле Эгберта горящим взглядом, с чувством произнес старый монах.
Надо сказать, за бродягу его приняли не зря. Тончайшая батистовая рубашка и полотняные штаны (то и другое — далеко не первой свежести) местами аж почернели от пота. А кое-где — и полностью сопрели, обнажив давно не мытое заскорузлое тело.
При дворе прекрасной графини хоть изредка да мылись, хотя южная привычка строить бассейны с фонтанами и то и дело плескаться, увы, не прижилась. Да и вообще — чрезмерное увлечение водными процедурами не приветствовалось и считалось если не восьмым смертным грехом, то уж точно — глупостью и дурью. Над такими посмеивались: кто в кулак, а кто в открытую. Полный же отказ от омовения, несомненно, являлся величайшей из добродетелей. О, темпора, о, морес! И несчастному рыцарю, дабы произвести совсем уж неизгладимое впечатление на невесту и ее ближайшее окружение, пришлось дать строгий обет, один из самых модных при дворе, — не мыться до самой свадьбы.
Какой злокозненный дух дернул его за язык, а потом хихикал, потирая гаденькие лапки, сие неизвестно. Увы! Слово было произнесено. Доказывать свою верность и преданность, столь экзотическим способом казалось благоразумному Эгберту сущей пыткой. Но изворачиваться и хитрить рыцарь не умел, отказаться же от данного (в недобрый час) слова — считал ниже своего достоинства. Оставалось одно. Терпеть.
Бедный рыцарь! От него убийственно разило потом — даже мухи, боясь упасть в обморок, облетали его стороной. А вот придворные кавалеры оказались не столь брезгливы: время от времени принюхиваясь к несчастному, они окидывали его уважительным взглядом.
Внезапно в мозгу Эгберта вихрем пронеслись все пережитые им злоключения, и дикая, нечеловеческая усталость охватила его измученное тело. Не имея возможности пошевелить ни рукой, ни ногой Эгберт лишь улыбался, глядя на могучего старца, чья кряжистая фигура нависала над ним, как скала. Происходящее казалось рыцарю бредовым, путаным сном и абсолютно не вязалось с содержанием известных ему рыцарских романов. Да и сам он был отнюдь не Ланселот. И, уж тем более, не многославный Эрлих-Эдерлих-Эрбенгардт, чью историю он с детства знал почти что наизусть. И уж, конечно, не… Кто именно, Эгберт не успел додумать: его попросту сморил сон.
