Монах улыбнулся и небрежным жестом бросил поверх всего этого великолепия тяжеленную крышку. Завершив работу, он встретился глазами с Эгбертом: рыцарь тоскливо, как-то по-сиротски, смотрел на сковороду, что шипела и плевалась жиром. От нее исходил поистине дивный аромат.
Рыцарь принюхивался, облизывался, судорожно (эх-х!) глотая слюну. В животе его, с негодованием, урчали пустые кишки. Глаза несчастного, голодного (вот уже третий день, как Эгберт не то, что не пробовал — в глаза не видел еды) рыцаря — и без того огромные, казалось, стали еще больше. Вид его преисполнился возвышенной грусти и смирения перед неимоверными тяготами бытия. Эта тихая кротость выжала бы слезу даже у мраморного ангела.
Старик глянул на Эгберта — и от души расхохотался.
Глава пятнадцатая
Рыцарь рассеянно скользил взглядом по стремительно темнеющему небу. Из просто синего оно постепенно стало темно-синим, затем — сизым, пока, наконец, не приобрело оттенок воронова крыла. Кое-где робко зажглись первые звезды. Тени вокруг выросли и зашевелились, неумолимо сгущаясь. С каждым мгновением они становились все плотней и материальней, отчего лес, окружающий Эгберта, казался ему живым существом. Страшно коварным и ужасно опасным. И это существо незаметно придвигалось все ближе и ближе. Крадучись, ползком. Сантиметр за сантиметром.
Эгберт старался выглядеть, как можно беззаботней. Он даже пытался насвистывать что-то бодрое, молодецки разудалое и при этом умудрился почти не фальшивить. Но в душе… в душе рыцарю было ой-как неуютно. Из-за каждого куста к месту, где сидел Эгберт, то есть буквально отовсюду, тянулисьтоненькие черные ручонки, мохнатые и кривенькие. Они злобно шевелили длинными острыми коготками, желая схватить бедолагу. Из темноты доносились чьи-то шумные сонные вздохи, слышался вопросительный пересвист и какое-то нехорошее постукивание и потрескивание. Время от времени кто-то дико хохотал и ухал. Громко и довольно-таки злорадно.
Сидеть спиной ко всем этим страхам и ужасам было, по мнению Эгберта, истинным проявлением мужества. «Стыд и срам! Стыд и срам!» — вскричал бы поборник оголтелого героизма. «Храбрый рыцарь, участник трех крестовых походов — и до дрожи в коленках боится темноты, как дитенок, что наслушался бабкиных сказок. Позор, позор, позор!»
Что можно возразить в защиту славного героя? Ну, стыд, ну, срам. Ну, позор. Ну, и что? Кто из доблестных рыцарей, хмурых и немногословных, с лицами, исполосованными короткими турнирными мечами и лишившиеся в боях — кто носа, кто уха, а кто и — руки или ноги (либо другой немаловажной части тела) чистосердечно признались бы в абсолютном, непоколебимом бесстрашии? Разве что отъявленные хвастуны да завзятые безбожники. Вот и получается, что бояться темноты было, конечно, весьма неприятно, но совсем не зазорно. Приведя столь веские аргументы и немного очистив совесть, рыцарь, наконец-то, вздохнул полной грудью.
— Сынок, — прервал его размышления старый монах, выкладывая очередную порцию отбивных. — Сходил бы ты, что ль, за хворостом, а? Видишь, я и на секунду оторваться не могу.
Отказать старику было бы просто свинством. Эгберту ничего не оставалось, как взять топор и отправиться в лес.
Днем окружающая флора и фауна выглядела мило и заурядно, и вела себя вполне миролюбиво, никого не пугая и не задирая. Но сей-ча-ас… Деревья (явно с дурными намерениями) нависали над головой Эгберта. Тонкие колючие ветки так и норовили выцарапать ему глаза, нахально лезли в уши, за шиворот и… вообще, куда не надо. Кто-то невидимый, жалостно попискивая, неотступно летел за рыцарем и периодически клевал в спину, будто подгоняя. Трава под ногами зловеще шуршала.
Со стороны пещеры вдогонку Эгберту неслись дикие вопли. Он обернулся: на полянке перед костром бесновался старик, хватаясь за голову, потрясая кулаками в сторону леса и что-то выкрикивая. Потом вдруг замер, резко потянул носом и бросился к сковороде.
Изумленный увиденной пантомимой, рыцарь недоуменно пожал плечами и прибавил шагу. Лишь через некоторое время, когда стена деревьев полностью скрыла пещеру и последние отблески костра, и темнота бархатным плащом со всех сторон окутала Эгберта, до него, наконец, дошло, что кричал старый монах. Ай-яй-я-ай! Страх перед тьмой и призраками ночи начисто отшибли у рыцаря соображенье. А фонарь-то, фона-арь! Про него Эгберт и думать забыл. Рубить же хворост в темноте… Малоприятное, скажем так, занятие! Можно навсегда распроститься с пальцами рук и ног. Вернуться же за фонарем означало подвергнуться граду насмешек. (Вполне, кстати, заслуженных).
Эгберт со вздохом отложил топор и принялся голыми руками ломать сухие ветки. Кое-как справившись с задачей, исцарапавшись и исколовшись, он снял веревочный пояс и попытался наощупь перевязать сучья. Рыцарь мысленно похвалил себя за бесстрашие, играючи забросил на спину вязанку хвороста, расправил плечи и выпятил грудь. Все его существо охватила самозабвенная гордость. Он уже предвкушал благодарность старика, свои немногословные ответы (а как же! истинный рыцарь должен быть спокоен и суров, нечего лишний раз языком трясти) и, как венец всему — великолепный ужин. Который он, барон Эгберт Филипп Бельвердэйский будет вкушать (да-да, именно так — вкушать! Звучит просто замечательно!) с непоколебимым достоинством.
…Совсем близко от его лица вспыхнули три алых звездочки: одна вверху и две пониже. Они как-то странно, ритмично вздрагивали, пропадали и вновь появлялись, будто подмигивая рыцарю. А потом и вовсе пропали. И слева, над самым ухом Эгберта, тихий нежный голосок произнес: «Гав». И захихикал.
От неожиданности рыцарь вздрогнул и заорал не своим голосом, махая руками, как мельница крыльями на то исчезающие, то вновь появляющиеся рубиновые огоньки. Наверное, это сам враг рода человеческого явился по его душу! «Не дамся тебе!», подумал Эгберт, готовясь к самому худшему, «Вот ни за что не дамся!» Он швырнул хворост на землю и стал шарить в траве в поисках топора.
— Берегись, Сатана!
При виде грозного оружия в руках человека, огромное угольно-черное существо неуклюже попятилось, сделало шаг-другой, и, споткнувшись о торчащий из земли корень, с пронзительным визгом рухнуло. Рыцарь застыл на месте. Расширенными глазами, почти не мигая, смотрел он, как некто (или нечто) с кряхтеньем ворочается с боку на бок, не в силах перевернуться. Оно ерзало, шумно вздыхало, сопело, а потом, потом… захныкало. Тоненько и очень горько. Так хнычет маленькая девочка, заблудившаяся в страшном ночном лесу.
Гнев Эгберта как-то незаметно исчез, уступив место сначала любопытству, а потом и жалости. Опустив топор, он подошел к странному существу. Рыцарь уже не задавался вопросами: кто оно? что оно? и откуда? Тоненький жалобный голосок не смолкал ни на минуту, и Эгберт не мог этого выдержать. Разумеется, он хорошо понимал, что это коварная и хитрая нечисть пытается его обмануть, обвести вокруг своего когтя. Сперва разжалобить, а потом — рраз! — и готово! Ррраз — и тебя сожрали! И полетишь ты отсюда (спаси, Господи!) — прямиком в тартарары! Но и слушать непрекращающийся детский плач было для сострадательного, жалостливого рыцаря просто невыносимо.
Как обычно, жалость взяла верх над благоразумием.
Эгберт Филипп, барон Бельвердэйский, стоял над чернеющей в ночи тушей и бормотал нечто успокаивающе-невразумительное, какой-то ласковый бред: все, абсолютно все, что приходило ему в голову. Даже детские песенки: считалки, вопилки и дразнилки. Когда их запас иссяк, Эгберту пришлось пропеть и знаменитый военный марш, с которым его отряд ходил в атаку на злодеев-язычников, и несколько баллад о несчастных призраках, и даже парочку рождественских гимнов. Словом, абсолютно все, что подсказывала память. Остановился он лишь после того, как существо оглушительно чихнуло, потом с надрывом, очень тяжело вздохнуло и, наконец-то, смолкло.
«Бедняга… Хороший, ма-аленький… хорошая (тьфу, ты!)» Эгберт никак не мог определиться с полом существа и, на всякий случай, называл его и так, и эдак. Медленно зажглись три небольших рубиновых звездочки, и что-то очень влажное и липкое нежно коснулось щеки рыцаря. Издав странный звук — нечто среднее между хрюканьем и мурлыканьем — существо плюхнулось набок и засопело.
