От этого-то постоянного страха перед лесным гостем все жители Черной Мырды страдали болезнью, которая так и называлась — медвежьей — и заключалась в поразительной способности: в случае опасности каждый черномырдинец, от стара до мала, начинал обильно пускать газ, обладавший недюжинными горючими свойствами. Атак как особо успокаиваться жителям деревни не давали — то голод, то война, то сплошная коллективизация, — то и газ у них не переводился и топить завсегда было чем.
Была у черномырдинцев и еще одна особенность: слово «медведь» они произносить боялись, не желая накликать страшного пришельца. Постепенно этот принцип витиеватого обхода неприятных понятий распространился у них на все, и речь черномырдинца сделалась понятна только другому черномырдинцу, и то не сразу. Так, вместо обычного «Год выдался неурожайный, хлеба совсем мало» житель Черной Мырды замечал соседу:
— Если так, как сейчас, пойдет и дальше, то двигать челюстями вовсе не придется, а придется сосать то, что сосет в зимнем сне тот, кого мы не можем поименовать из одного только уважения.
Если же в деревне особенно лютовала продразверстка и крестьянам не оставляли ни зернышка сверх нормы, черномырдинцы деликатно перешептывались:
— Те, что пришли вслед прежним, делают с нами то же, что делает с липкой тот, кто охоч до меда и чьего истинного имени мы не произносим, не желая лишний растревожить святое.
Разумеется, этот счастливый дар черномырдинцев говорить много и причудливо, не сообщая при этом, по сути, ничего, доставил им репутацию больших дипломатов, что в сочетании со способностью производить горючий газ в неограниченных количествах обеспечивало поселянам неизменно высокие государственные посты. Но и на фоне общего черномырдинского преуспеяния ярче всех сияла карьера Степаныча — юного мырдинца, который особенно боялся медведя, вследствие этого сильнее прочих газовал, а уж выражался так, что не всякий односельчанин разумел его с первого раза. В самых простых житейских ситуациях он вдруг загибал такое, что речения его становились пословицами: так, именно ему приписываются известные и загадочные русские выражения «В огороде бузина, а в Киеве дядька», «Семь верст до небес и все лесом», «Кому поп, кому попадья, а кому попова дочка», «Что сову об пенек, что пеньком сову», «Ничто не дается нам так дешево и не ценится так дорого, как вежливость» и даже «Хлеб к обеду в меру бери, хлеб — драгоценность, им не сори».
Случилось так, что именно такой человек потребовался на самом верху власти в период очередного закисания российских реформ, когда народу надо было срочно поддать газу и одновременно приморочить голову. Степаныч был тогда уже крупным поставщиком газа, хватало его и на Европу, но о том, чтобы стать вторым лицом в государстве, он не помышлял. Неожиданно ему выпало сменить на этом посту Тимурыча, который, во-первых, не производил газа, а во-вторых, причмокивал. Это поневоле наводило население на мысль о вампиризме, и Тимурыча отправили причмокивать в научный институт, призванный разобраться в единственном вопросе: как это над страной пять лет подряд ставили самые кровожадные эксперименты, а она до сих пор жива? На место же Тимурыча пришел Степаныч, и населению ни разу не пришлось об этом пожалеть.
Никакой государственной деятельностью Степаныч себя не запятнал: его спокойный, солидный вид сам по себе был призван внушать уверенность. Экспорт газа сделал его человеком состоятельным, и вся страна была уверена, что воровать сверх этих прибылей ему уже необязательно. Выдающаяся же способность изъясняться так, что никто не понимал, однако всем было забавно, — превратила его во всенародного любимца. И если при нем не упоминались медведи, более спокойного и радостного человека было поискать.
Один раз Степанычева манера темно выражаться в экстремальных ситуациях попросту спасла страну. Глава государства отбыл в очередной отпуск по причине стойкой неспособности заниматься государственными делами более трех дней кряду: на четвертый у него возникала непобедимая депрессия на почве жалости к Отечеству, а лечиться от тоски он умел только спиртом. Такой мучительной любви к Родине не выдержала бы никакая печень. Степаныч остался на хозяйстве, и в это самое время известный террорист, живший по соседству, беспрепятственно вторгся на территорию Родины, захватив больницу. Террорист потребовал, чтобы его соединили непосредственно со Степанычем.
— Это говорит террорист, — сказал он в сотовый телефон ледяным голосом народного мстителя. — Я хочу, чтобы вы выполнили мои условия.
— Здравствуй, террорист, — сказал Степаныч. — Оно, конечно, с одной стороны так, но ежели посмотреть с другой — так это вон оно как, и я прямо тебе скажу, что ежели ты так, то ведь мы можем и этак, смотря как захотим и как оно вообще повернется… — и прибавил пару прибауток из своих родных мест.
— Тьфу, — выругался террорист. — Ты меня слышал, нет? Или тебе медведь на ухо наступил?
При упоминании медведя Степаныч окончательно перепугался и понес такую уже околесицу, добавив даже пару частушек, до которых был большой охотник, — что террорист с горя швырнул в стену мобильный телефон, прихватил с собой в заложники пяток журналистов, чтоб не скучно было возвращаться, и отъехал с нашей территории, отчаявшись добиться толку от премьера. Некоторые полагали, что Степаныч спас страну, ибо любой конкретный ответ — будь то «Мы с террористами не договариваемся» или «Диктуйте ваши условия, я записываю» — неизбежно повлек бы крупные неприятности. Степаныч же выкрутился единственно возможным образом — и эта манера выражаться выручала его неизменно. На заседаниях правительства ему случалось произносить часовые монологи, общего смысла которых не мог уловить даже министр путей сообщения, крупный знаток эзопова языка: дело в том, что других мырданцев, кроме Степаныча в правительстве не было, и потому он и сам себя понимал уже с трудом. Тем не менее, лучшие его перлы продолжали пополнять коллекцию народной мудрости: «Хотели так, а вышло вон как», «У кого чешется, а у кого и нет», «У нас в правительстве не так, чтобы тяп-ляп, а так, чтобы тяп! ляп! тяп! ляп!» — и тому подобное.
Эта же способность выручила Степаныча и тогда, когда от него потребовалось создание собственной партии. Глава государства вызвал его лично и сказал, что желательно было бы выстроить какое-нибудь объединение с простой и патриотичной идеологией — вот хоть на базе идеи общего дома. Степаныч как следует обмозговал это предложение и с полной отчетливостью понял, что никакой общей идеи, тем более на базе дома, у его современников не было и быть не могло — хотя бы потому, что три процента населения жили в хоромах, а остальные девяносто семь ютились в хибарах, и общего у всех этих домов только и было что крыша. Эту крышу Степаныч и продемонстрировал на презентации своего движения. Журналисты нацелили на него фотокамеры, и премьер сложил руки домиком.
— Вот, — сказал он. — Чтоб крыша.
Это так умилило всех присутствующих, что никакой другой идеологии новому движению не потребовалось. Изображениями Степаныча с ручками домиком обвешали все троллейбусы, а его историческое изречение «Красна изба углами, а дом — крышей» сделалось своего рода девизом нового движения.
Но народная любовь переменчива, и кто чего боится — то с тем и случится, как говорят все те же мудрые мырдинцы. Степаныч, вечно боящийся медведя, однажды-таки на него напоролся. Произошло это отчасти из-за избыточного рвения обслуги, отчасти же из-за вечно присущей ему неспособности внятно выразиться. Ему предложили организовать охоту. Степаныч одобрил инициативу, но, боясь назвать нежелательного зверя вслух, сформулировал по обыкновению витиевато:
— Только было бы желательно, чтобы во время, этово-этово, увеселительной пальбы не встретиться бы нам и не пересечься с тем могучим, этово-этово, существом, которого один вид вызывает у меня неконтролируемое газоиспускание…
Разумеется, обслуга немедленно решила, что речь идет о главе государства, и клятвенно заверила Степаныча, что просьба его будет исполнена. Были заготовлены три медведя со связанными лапами и подпиленными когтями, и Степаныч в бронированном джипе, боязливо оглядываясь, поехал в леса. Он был человек от природы кроткий и дружелюбный и рассчитывал подстрелить в крайнем случае зайца. Каково же было его изумление, переходящее в ужас, когда из кустов на него один за другим пошли три медведя, показавшиеся ему в тот момент ужаснее любого террориста! Премьер выхватил ружье и принялся истерически палить в несчастных, пока не расстрелял весь боезапас. Клочья шерсти так и летели по всему лесу, покамест от хищников не остались три изрешеченные шкуры, а природным газом в лесу пахло так, что пороховая гарь совершенно растворилась в его аромате. Охрана попряталась в кусты. Расстреляв все патроны, Степаныч схватился за голову и рухнул в мох. «Ооо, во мху я, во мху я!» — горько приговаривал он, катаясь по прелым листьям.
