— Скажи мне, — приставала к Симрику Катька, от жалости переметнувшаяся во вражеский стан. — Ну скажи, почему ты его преступником обозвал?!
— Ну, он обязан был сдать клад государству.
— Ага, сдашь, когда и подойти к нему невозможно! Да Симрик, — гневная растрепанная Катька повернулась к Данику, — он просто выпендриться захотел! Поважничать. Престу-упник…
Толстый сыщик вскочил и сам, добровольно, без понуканий, полез на чердак — только бы она заткнулась. Катька была права, а ему — ему было стыдно.
Стоя на плечах «Девочки», до дыры в потолке дотянуться было просто и даже удобно. А злость (на себя, родимого) помогла Симрику — пусть там со страданиями и пыхтениями — закинуть на чердак свое тело. Там он и распластался, слегка погрузясь в разнокалиберный мусор.
Даник попихал свисающие из дыры пятки:
— Эй, подвинься!
Макс чихнул и подвинулся. Через какие-то секунды наверху оказались не только Кахновский и Гена Андреевич, но и Катька. В зубах Катька держала фонарик.
— Пфы, — сказала она, и столетняя пыль, словно этого дожидалась, полетела во все стороны. Даник поймал фонарик вовремя — а то случился бы предрекаемый Жанной Юрьевной пожар: за века на чердаке скопилась не только пыль, но и прорва другого горючего материала: фанерки, картонки, останки мебели и сухие цветочные веники… Пришлось долго рыть (высовываясь вниз из дыры, чтобы сориентироваться по печке). Потом Даника придерживали за ноги, когда он, свесившись вниз, опорожнял нутро буржуйки от маскировочных материалов. Катька первой стремилась вытаскивать освобожденное чудо, но Генаша ее уговорил. И самому-то ему из позиции "вниз головой" это удалось с трудом и при общей помощи.
Произнеся в процессе несколько слов, повторяющих знаменитые слова Винни-Пуха на момент извлечения его из норки Кролика, Генаша оказался выволочен на чердак с антиквариатом в покрасневших от напряжения ладонях.
— Ой! — сказала Катька и до момента, когда они (и самоварище) спустились вниз, уничтожив на чердаке перед этим следы своего пребывания, больше ничего не говорила. Только с редкими перерывами на переноску обнимала и лелеяла, нежно прижимая к себе, слегка запылившееся пузатое чудо. Не выпускала из рук. И ее понимали.
— Не отдам. Потом отдам. А сперва три года буду любоваться, — Катька погладила фигурный бок.
Вот оно, смягчающее обстоятельство.
Видимо, даже покоясь в печке, этот красавец испускал некие флюиды, ведь не зря же старшая воспитательница использовала в своем либретто его светлый образ. Да любая мафия трижды застрелилась бы на первом же суку за возможность им обладать. Лувр и Эрмитаж передрались бы! Это был почти метровой высоты и соответствующих объемов сосуд из потускневшего от времени серебра с вычурными стенками и золотыми накладками и обводами, с гладкими белыми ручками — те самые перламутр и слоновая кость, — с финтифлюшечками, ажурной золоченой головкой краника и короной и желтоватой (видимо, тоже золотой) толстой пластиной внизу с гравировкой. Оторвавшись от вожделенного клада, вынув свечку из фонарика, знаменитая сыщица разбирала надпись: что-то о даре князю Пасъкевичу-Эриванъскому от Его Императорского Величества по случаю некоего события и заслуг перед Отечеством.
— Они везде столько твердых знаков лепили? — спросила Катька недовольно: надпись была мелкая, витиеватая и плохо читаемая.
Генаша и Максим сидели и пялились на раритет, как на икону. Выражение лиц у них было благоговейно-одинаковое.
— А что вы будете с ним делать? — поинтересовался Даник, пальцем проводя по прохладной поверхности: небось, в музее такое потрогать не дадут! — Классная штука. Историческая, опять же.
— Если… если вы ее переплавите, я вас исцарапаю, — внезапно очнулась Катька. — В милицию сдам. Сама!
Генаша заслонился руками: да я вроде и не собирался…
— Такое только на «Сотбис» выставлять, — пробормотал Максим. — Это аукцион, международный, — поторопился объяснить он для Катерины.
(Та тут же перестала дуться и хмурить брови.)
— Ага. Чтобы в контрабандисты записали. Или разорили налогами.
— Заплати налоги — и умри спокойно.
— А музей денег не даст. Он бедный!
— А пусть… а пусть…
— Пусть Валькира решает, — тихо сказал Гена. — Я Степу спрашивал, он согласен.
Катька помолчала, переваривая сообщение и, несмотря на то, что другие сыщики настойчиво дергали ее за руки и одежду, уткнула в грудь физруку острый ноготь и спросила с угрозой в голосе:
— А почему тогда вы с Жабочкой целовались?
Генаша сокрушенно выдохнул:
— Чтобы не упускать барак из поля зрения.
— Но это же нечестно!
Он виновато развел руками:
— Я понимаю. Но в тот раз ничего лучше не придумалось. Да Ируська еще… и Терминатор.
Сочувствуя ему, все дружно вздохнули.
— А Кира?
Физрук замолчал, как партизан. И сразу стало ясно, что Валькира — это серьезно. И, чтобы завоевать ее, действительно нужны потрясающие подвиги. Хотя бы поставить этот исторический самовар ей утром на окошко… Катька по привычке склонила голову к плечу с выражением: ну и глупенькие мужчины, разве не видно, что ты и так Кире нравишься?..
— Дело закрыто, — сказал Максим и в подтверждение захлопнул знаменитую кожаную тетрадку. — Вот… — он вынул с привычного места и передал Генаше его дневник. Геннадий Андреевич прижал дневник к груди.
— А что теперь? — вздохнул он.
— А теперь — можете идти. Вы оправданы и свободны. Но если возникнет какая-то загадка, — окликнул его Максим, — обращайтесь в наше бюро!
— Бюро? — колко переспросила Катька.
— Ну, к команде, — поправился Максим. — И мы…
— Всегда готовы ее разгадать!! — прокричали они хором и впряглись в исторический самовар: нельзя же оставлять человека без помощи. Катька сгребла жестяные фонарики. Как бы ни ворчал Максим, ей еще хочется поиграть. Имеет право. Вот так!
Возле заброшенного барака снова стало темно и тихо. И одна только сова, вылетевшая на охоту с чердака восьмого отряда, видела, как сгустившийся между соснами над тропинкой туман весело подмигнул несуществующим глазом, отфутболил с дорожки камешек, распростерся над крышей барака и нырнул в зацементированную печную трубу.
