— Но он не отступался, — твердо поддержал его Путин. — Он всегда утверждал, что главное — горячее сердце, чистые руки и холодная голова.
— Держи пиво в холоде, а ноги в тепле! — сказала рекламная пауза, и три вождя продолжили проповедь.
— Триумфально шествовали по стране адепты нового учения! — не умолкал Зюганов.
— Разумеется, основатель величайшей организации на планете действовал не в одиночку, — вставил коллективист Путин.
— Конечно, — кивнул Святейший. — С ним было несколько вернейших — Андрей, Иаков…
«Молодец! — подумал Путин. — И Вышинского вспомнил, и Блюмкина…»
— Больше всего мешали ему всякие Иуды! — не утерпел Зюганов. — Их еще предтеча нашего героя так называл!
«Молодец! — подумал Патриарх. — Иоанна Предтечу вспомнил!»
— Но новая организация стремительно набирала силу и вскоре заставила считаться с собой всех паразитов! — победительно воскликнул президент. «Молодец! — умилился Зюганов. — Вона что вспомнил! А паразиты никогда!»
— Расправившись с врагами трудового народа…
— Осуществив индустриализацию и коллективизацию…
— Торжественно въехав в Иерусалим, — хором заговорили вожди.
«Что они несут? — подумал Патриарх. — Какая коллективизация? Или имеется в виду эпизод в Кане Галилейской?» «Какой Иерусалим? — не понял Зюганов. — Или они имеют в виду основание Израиля? Это был вполне дальновидный шаг, но…»
— К сожалению, исторические условия сложились так, что новое учение было жестоко скомпрометировано и оболгано, — мрачно сказал Путин.
— Однако свет истины было уже не затмить! — воскликнул Патриарх. — Никакая инквизиция-тоже, кстати, неоднородное и сложное явление, — не могла скомпрометировать величайшего учения!
— И отец народов восстал, чтобы вновь вести свой народ к светлому будущему… — гудел Зюганов.
— Как Феликс из пекла! — подхватил Путин. — Но не только свой народ, а все народы. Мы — интернационалисты.
— Конечно, пришлось пройти через поругание, — продолжал Патриарх. — Храмы рушились, святыни осквернялись…
— Памятники свергались взбесившейся толпой, — играя желваками, сказал Путин.
— Сионистское засилье! — кричал Зюганов. — Это они, они во всем виноваты!
— Но сейчас, во времена небывалого идеологического подъема и национальной консолидации…
— Когда даже наукой доказано, что историческая критика нашей веры несостоятельна, — ввернул Патриарх.
— Когда наша главная святыня, святой гроб, может спать спокойно, — продолжал Зюганов.
— Мы мощным, единым потоком двинемся в будущее, помня заветы нашего общего отца! — закончил Путин эту длинную фразу.
— Истинных борцов мало, — вздохнул Зюганов.
— Много примазавшихся, не имеющих искренней веры, — кивнул Патриарх.
— Спекуляции в прессе, — поддержал Путин. — Все врут, все врут…
— Но сегодня, в радостный день Рождества, — продолжал Святейший, — в наш всеобщий праздник, когда мы устанавливаем в своих домах неувядающее древо…
— Древко, — хором поправили Зюганов и Путин.
— Мы веселимся, радуемся и говорим: с днем рождения!
— С днем рождения! — хором произнесли Зюганов и Путин.
— Отлично! Отлично! — выбежал к ним главный политтехнолог, следивший за приветствием из специальной потайной комнатки тут же поблизости, в телецентре. — Вы никогда еще не выступали так слаженно!
— Да и повод-то какой! — умиленно отвечал Патриарх. — Христос родился!
— Позвольте, — не понял Зюганов. — Какой Христос? Я поздравлял сограждан с днем рождения Иосифа Виссарионовича Сталина!
— А я — с созданием Всероссийской чрезвычайной комиссии! — обиженно произнес Путин.
— Боже мой, какие непонятливые! — воскликнул кремлевский политтехнолог. — Главное, что все мы теперь едины, что окончился долгий период разброда и шатаний, что кончилась великая смута и народ преодолел раскол.
— А может, это и вправду главное? — спросили наши герои друг у друга.
А может, действительно?
О ТОМ, КАК БУРЯ СНЕСЛА БАШНЮ
То есть ее снесла не буря. Это версия была такая. Просто она стояла, стояла и вдруг упала. Вся.
Объективных причин было множество. Она стояла очень давно; её страшно перегрузили — одних тарелок пятьдесят штук, а попробуйте вы на всю Россию транслировать НТВ! Их смотреть-то тяжело, с их праведными гневными глазами, в которых при каждой новой катастрофе появляется злорадный блеск, — а транслировать… И потом, в то время и в той стране всё почему-то падало. Сначало стояло — так, что весь мир боялся. А потом падало — так, что мир окончательно уже обделывался.
Собственно, кренилась она уже давно. Об этом ходили разные слухи: например, что у Москвы во время итальянской поездки Лужкова появился город-побратим с полуприличным названием, от которого происходит старый русский глагол, — и вот мы решили… ко дню города… Или ещё — о том, что это диверсия Березовского. Он ушёл с ОРТ, а тут и башня накренилась. Вернуть Березовского! Жители окрестных домов стояли вокруг башни тесным живым кольцом и гадали, на кого Бог пошлёт. Действовал тотализатор. Пили пиво и слушали «Эхо Москвы», подробно рассказывавшее, как именно она падает: от изображения без звука давно отвыкли. «Эхо» создавало необходимый фон.
Когда она накренилась до опасного градуса, публика неохотно расползлась, отгоняемая милицией, и наблюдала за процессом уже по телевизору. До тех самых пор, пока телевизор не перестал показывать.
Тут-то и началось.
Ранним августовским утром старая, но еще крепкая домохозяйка Дарья Степановна включила свой телеприёмник в надежде узнать, выгонят ли Люсию с её полузаконным сыном из дома синьора Басареса или оставят. От этого зависела вся жизнь Дарьи Степановны. Люсия препиралась с женой дона Басареса вот уже пятую серию. Всё это время они стояли на лестнице, а синьор Басарес от греха подальше лежал в коме, чтобы не растравлять себе душу. Он знал, что ребёнок был его, но не был уверен в том, что его мать именно Люсия.
Дарья Степановна включила телевизор и увидела метель.
— Снег пошёл, должно быть, — рассудила она. — Пока они спорили, как раз зима наступила…
Но снег всё шёл и шёл, а Люсии не было. Дарья Степановна переключила, постучала по телевизору, плюнула на него, вызвала мастера, но мастер сказал, что это надолго. На неделю уж точно.
— Господи! — воскликнула Дарья Степановна. — Да как же я без неё! без них!
Некоторое время она в тупом оцененении смотрела в пустой экран, а потом разбудила мужа.
— Эй, Паша! — воскликнула она. — Становись сюда!
— Куда, дура?!
— Вот сюда, к дверям! Становись и кричи: «Люсия, нам надо поговорить!».
— Ты что, ополоумела?
— Кричи, сказано!
— Может, я все-таки останусь собой? — не очень уверенно спросил Паша.
— Тебе что, трудно?!
— Ну, «Люсия, нам надо поговорить!».
— Нам не о чем говорить, Базилио! — воскликнула Дарья Степановна.
— И что?
— А ты ещё раз: «Люсия, нам надо поговорить!».
— Нам не о чем говорить, Базилио!
Так они препирались минут сорок, пока не пришла пора идти в магазин, и утро было проведено с пользой и удовольствием.
Семья Петровых с нижнего этажа между тем чувствовала себя совершенно беззащитной. Она положительно не знала, кто теперь будет защищать её зубы с утра до вечера и как ей спастись от перхоти. Младшая дочь совершенно измучилась с пятнами, которые оставались повсюду, на что бы она ни садилась. Обычно семья руководствовалась теми средствами защиты от чудовищного внешнего мира, о которых ей рассказывали по телевизору. Названия этих чудесных вещей они помнили ровно столько времени, сколько нужно было на дорогу от дома до магазина: потом по телевизору всё равно повторят. У Петровых, так сказать, совершенно не было долгосрочной памяти — жизнь в режиме беспрерывных повторений приучила их не запоминать ничего. Теперь они не понимали, как облегчить понимание, каким образом заставить главу семейства поехать к маме и чем отчистить раковину. Петровы тупо пялились в экран, а раковина между тем ржавела и гнила, перхоть сыпалась на воротники, простыни желтели, домашний любимец Василий исходил криком, не находя в миске корма для энергичных кошек, а сын Иван в отчаянии смотрел на прыщи, с неотвратимостью психической атаки покрывавшие его красное лицо. Он забыл, как называется это чёртово мыло.
Пятнадцатилетний Миша Гнедых из соседней квартиры вообще не понимал происходящего. Сейчас перед ним должны были появиться два его лучших друга, два крутых чувака, единственные люди на свете, которые его понимали и которых вполне понимал он. Они были ему ближе Родины, ближе отца с матерью, ближе даже Земфиры, в песнях которой встречалось слишком много незнакомых слов. Он обошел телевизор со всех сторон и позвал:
